Журнал День и ночь
Шрифт:
Теперь у меня был свой счёт в банке, и раз в месяц я оплачивала счета — за телефон, газ, свет, телевизор и компьютер. Набегало долларов триста пятьдесят, а летом, когда постоянно работал кондиционер, и все пятьсот. Платить не хотелось, но делать было нечего — уговор дороже денег. Чем хуже было моё настроение, тем лучше оно становилось у супруга — он откровенно радовался, что жена теперь ему приносит не убытки, а прибыль. Я же страдала — дамокловым мечом надо мной висел наш брачный контракт.
Получалось, что я плачу за дом, который не мой. Всё равно как если бы я снимала жильё.
Зачем я тогда вышла замуж, если мне от замужества нет никакой пользы? Ладно бы жили хорошо, а то — как на пороховой бочке. Получается,
А тут — рука не поднималась выписать эти проклятые чеки. Я хмуро усаживалась за стол, а Майкл крутился рядом, довольно потирая руки и подхихикивая. Я молча выписывала чеки, укладывала их в конверты, приклеивала марки и пару-тройку часов приходила в себя от перенесённого стресса. Чаще всего я поднималась в спальню, ложилась на застеленную постель и тупо пялилась в телевизор, без чувств, мыслей и настроения.
Между делом я получила по почте тот самый Альманах. Редактор, Юрий Васильевич, долго смеялся, когда я ему живописала, как искала сборник в Вашингтонских арабских магазинах. Он оказался весёлым и остроумным, и разговаривать с ним было легко и просто. Дома вечером разразился скандал — я не стала прятать сборник, а показала его супругу. Чёрный от злости, Майкл шипел
— Так ты звонишь тут мужикам каким-то, пока я на работе…
— Не каким-то, а редактору. А что, я должна была спросить твоего разрешения, чтобы позвонить?
— Конечно! Узнаю, что ты за моей спиной тут шуры-муры разводишь, выгоню. Можешь сразу вещи собирать.
Я горько рыдала, но Майкл был неумолим — он взял с меня слово, что продолжать знакомство я не буду, и ни на какую встречу он меня не отпускает, и вместе тоже не пойдём. Глупости это. Если я нарушу приказ, то он не пойдёт на интервью в иммиграционный офис.
Время шло, незаметно наступила дата второго интервью, которого я так ждала и боялась. Это значило, что пришло время получить легальный статус со всеми вытекающими отсюда привилегиями — постоянным правом на работу, возможностью путешествовать, учиться, занимать деньги у банков и пользоваться, при необходимости, социальными программами. Майкл грустно шутил, что как только я пройду собеседование, то сразу же сделаю ноги, я его уверяла, что нет, не сделаю или не сразу. Немедленное бегство казалось некрасивым и нечестным, это бы обнародовало моё теперешнее притворство, в котором я не хотела публично признаваться — ведь выходила же я замуж, как считала, навеки. К тому же к своей теперешней жизни я вполне приспособилась — меня серьёзно увлекла учёба в колледже и работа в школе. Майкл часто бывал милым и трогательным. Иногда он признавался, что сам устал от собственного несносного характера, а со мной он стал добрее и терпимее и просил не оставлять его.
Добрая миссис Фитцпатрик отселила непутёвую ассистентку, от греха подальше, в кабинет секретарши, где я часами сортировала папки и личные дела студентов, чихая от пыли и поминутно сверяясь с с алфавитом, написанным для меня невозмутимой секретаршей.
Мария, старая дева и кошатница, ловко управлялась с двумя телефонами, факсом и компьютером. Иногда она выныривала из виртуального мира и гортанно, полувнятно, используя непонятные термины, клокотала о проделках и привычках своих семи кошек. Я нечаянно и незаслуженно завоевала её расположение, явившись на работу в блузке, усеянной изображениями милых сердцу Марии животных. Однажды, оставшись в кабинете одна, я воровато отыскала собственное личное дело и, чувствуя себя шпионкой,
Пока я осваивалась в новых для себя ролях студентки и учительницы, родственники времени тоже даром не теряли. Люда и Гари купили совместный дом и поженились. С короткими промежутками мы гуляли новоселье и свадьбу. Робкая и запуганная в Майами, здесь Люда стремительно менялась. Хочется сравнить её с растением, стебелёк которого плотно закручен в неблагоприятных условиях, а пересаженный на благодатную почву, начинает расправляться, наливаться силой, выстреливать в стороны упругими листочками и пускать корни. Перейдя из эмбриозной замороженной стадии в стадию выживания, она включила всё обаяние, чтобы охмурить доверчивого Гари — лампочками засияли сливовые глаза, засверкали в милых улыбках белоснежные зубы. Люда была само очарование — трогательно заботилась о муже, стоически переносила свекровье любопытство и никак не ограничивала общение Гари с сыном.
Стадия очарования всех и вся перешла в стадию подчинения и властвования. Как спрут щупальцами, Люда опутала окружающих сложной иерархией отношений. Будучи в Майами для неё подружкой и единственным человеком, могущим её утешить, выслушать и помочь, теперь я переместилась на последнюю по значимости для неё ступень. И хотя она была доброжелательна и мила, но всё чаще я чувствовала её железную волю, лишённую сантиментов, разгадывала её игру и отношения наши стали отстранённо-официальными.
Гари был влюблён до умопомрачения. Подруга оградила его от решения всех житейских проблем, а ему только и нужно было, чтобы все его оставили в покое — он буквально жил в виртуальном мире и ценил жену за созданные ею покой и комфорт, не замечая, что она беззастенчиво пользуется его доверием. Люда ловко ограничила влияние свекрови на любимого сыночка, вызволила из российского плена родителей и семью брата, виртуозно прекратила посещения мужем бывшей семьи и вынашивала план, как свести к минимуму общение Гари с сыном.
Свадьбу играли в русском ресторане Вашингтона. На церемонию венчания в церкви мы с Майклом не поехали. Еврейские тётушки давно смирились с тем, что все их сыновья были женаты на русских — как утверждает поверие, такие браки самые крепкие, если только наш с Майклом союз не пошатнул их веру в данное утверждение.
Муж мой к тому времени успел перессориться почти со всей роднёй. С тётей Миртой он поссорился из- за меня. Как-то она позвонила и пригласила нас на концерт Лаймы Вайкуле, так как у неё пропадало два билета. Майкл с возмущением приглашение отверг, заявив в своей обычной безапеляционной манере, что на концерты блудливых коз он не ходил в Москве и тем более не пойдёт в Америке. Мы с тётей Миртой обиделись за певицу — перед отъездом я рыдала над её песней «Мой последний Адам», ощущая себя старой и никому не нужной. Может быть, эта песня была одним из факторов, которые помогли мне осуществить неосуществимое — без денег, связей и еврейского паспорта уехать из страны, чтобы найти этого самого Адама.
Когда наша защита потерпела сокрушительный крах, и мы были обвинены в плохом вкусе и глупости, началась битва за мою свободу. Но даже с собственной тётей он меня на концерт не отпустил. Чувствуя поддержку, я вопила о правах, о его жестокости — ну, что плохого, если глупая жена немного развлечётся, ей ведь нужны отдых, эмоции и впечатления. Тётя Мирта возмущалась диким нравами племянника, на что племянник посоветовал ей не лезть в нашу семью, намекнув, что она абсолютно потеряла влияние на сына Гари с тех пор, как тот связался с Людой, то есть наступил на её больную мозоль, и бросил трубку.