Журнал «Если», 1997 № 01
Шрифт:
И это все? Так просто! Он уставился на свои руки, сжал пальцы. Получается, что в его силах разрушать целые миры и снова создавать их…
С него довольно! Он в последний раз побывает на ТКЗ и поставит крест на этих вылазках.
— Кто поддерживает предложение доктора Эверетт? — спросила директор. — Все за. Кто против? Заносим в протокол: гуманитарный комитет проголосовал за предложение шестью голосами, то есть единогласно.
Роббинс вздохнул. Чем быстрее он с этим покончит, тем лучше.
— Теперь второй пункт
— Что?! — Выкрик Роббинса прервал директора на полуслове. — Не хотите ли вы сказать, что, если я наведу на ТКЗ порядок, вы и дальше будете позволять нам переноситься на ТКЗ и менять их историю?
— Совершенно верно, — ответил за директора Великовски. — Вы доказали, что существуют способы менять историю ТКЗ, не покушаясь на нашу собственную. Из этого вытекает, что вместо пассивного добывания информации, чем мы занимались до сих пор, мы сможем использовать ТКЗ как огромную лабораторию по изучению последствий различного рода факторов. Ведь после каждого эксперимента мы можем вновь возвращать все на место, пуская историю ТКЗ по проложенной «колее».
Он дружески улыбнулся Роббинсу.
— Понятно, что вызванные вами изменения привели к катастрофическим последствиям в истории ТКЗ, однако нашей Земле это оказало огромную помощь. Динамика развития альтернативной истории дает богатейший материал для исследований! И это только начало. Мы все бесконечно обязаны вам!
Роббинс пожалел, что потерял на ТКЗ револьвер.
— Вы хоть понимаете, что говорите? Вы хотите сознательно манипулировать миллиардами людей, хладнокровно уничтожая их в экспериментальных целях!
Великовски выглядел обиженным.
— Это не реальные люди. Просто тени. Как указывала доктор Эверетт, они обитают в «сгибаемом», ненастоящем прошлом…
— Это слишком вольная цитата! — взвилась Эверетт. — Ведь вы знаете, как я отношусь к вашему предложению!
Роббинс был готов испепелить Великовски.
— Они настоящие! Из плоти и крови! Я видел их, прикасался к ним!
— Он едва не добавил: «И убил четверых…» — Их можно обидеть, они точно так же, как мы, испытывают боль. Мы не имеем права становиться богами!
— Призываю всех к порядку! — повысила голос директор. — Начнем обсуждение. Вы с доктором Великовски изложили свои позиции. Есть ли иные мнения?
Перебранка возобновилась. На сей раз схлестнулись Антония с Лит-тоном и Шимурой. При каждом упоминании Шелли и Ван-Гога
— Сколько же миллиардов людей должны погибнуть, чтобы появилось несколько новых стихотворений и полотен?!
Биллингсли помалкивал, теребя новый галстук-бабочку.
Дав спорящим выговориться, директор спросила:
— Кто выступает в поддержку предложения доктора Великовски?
— Поддержать! — хором ответили Литтон и Шимура.
— Кто за?
Великовски, Литтон и Шимура подняли руки.
— Против?
Первым вскинул руку Роббинс, его примеру последовала Антония. Потом лениво поднял руку Биллингсли.
— Заносим в протокол, что предложение доктора Великовски получило три голоса «за» и три «против». Значит, решение — за мной. Учитывая положительные рекомендации исполнительного и научного советов, я склонна выступить в поддержку предложения. Занесите в протокол…
— Стыдитесь! — Антония побагровела. — Хотите продолжать корчить из себя богов и играть с человеческими жизнями? Я вас презираю и не желаю принимать в этом участие. — Она вскочила. — Я ухожу из института. Прощайте! — Она взглянула на Роббинса и в ярости крикнула: — Все ты, со своей проклятой музыкой!
— Вот это женщина! — внезапно молвил Биллингсли, провожая Антонию взглядом и медленно поднимаясь. — Я молчал до голосования, потому что все и так определились. Но теперь скажу. Человек может долго уступать давлению, но всему есть предел. Я тоже заявляю об отставке. — Он направился к двери. — Ничего не поделаешь. Я думал, что мы действуем по совести, что мы и есть Земля номер один. А получается, что мы только третий номер. Троечники берутся вторично отсидеть двадцатый век…
Роббинс никогда не видел, чтобы директор института краснела. Придя в себя, она спросила:
— Вопросы? Заседание закрыто.
Участники разошлись. Роббинс остался сидеть, предавшись воспоминаниям и сожалениям. В его голове тихо звучало завершающее адажио из симфонии Гайдна «Прощальная». Каждый инструмент исполнял свое отдельное «auf Wiedersehen» и стихал. Точно так же все, на что он надеялся в жизни, все, что любил, что имело в его жизни смысл, прекращало существование. Когда отзвучали где-то в отдалении в тоскливом фа-диезе две последние скрипки, он тоже удалился.
Дома он почувствовал себя лучше. Харрисон прислал ему записку с рекомендацией хорошо выспаться перед намеченной на утро «операцией» — ввести Бетховену блокирующий состав. Он уселся за рояль и, морщась от боли в спине, заиграл. Однако пальцы сами стали воспроизводить вещи, от которых на душу опять легла тень: третью часть Сонаты № 2 си-бемоль минор Шопена, «Вариации» фа минор Гайдна. Когда отзвучали вопросительные завершающие аккорды из коды последнего произведения, кто-то позвонил в дверь. Моля Бога, чтобы это была Антония, он открыл дверь и увидел Эверетт.