Журнал «Если», 1998 № 09
Шрифт:
Потом они вышли на улицу, и Сергей Сергеевич сказал Мишеньке:
— Урну никому не отдавать!
— Не нужна мне ваша урна, — обиделся Корай.
Он стоял перед портретом Барбудова. Барбудов был в черном мундире без знаков различия, он протягивал руку вперед, за его спиной колосилась нива, а над головой было начертано: «Путь к изобилию!»
Сергей Сергеевич пошел домой. На площади репродуктор выплескивал песни шестидесятых годов, люди ходили умытые и одетые на полпути к празднику — так одеваются в гости к свекрови.
Дома
Потом надел шлепанцы.
Избирательная кампания была сложной и бурной, старый городской голова Пичугин — или, по-современному, мэр — нажимал на то, что сделано. Хотел идти по старому пути. Область обещала немедленно осыпать город благодеяниями, если Пичугин возьмет верх над Барбудовым. Но Пичугин уже обеспечил детей и родственников, и все шло к тому, что Барбудов, хоть чужой и даже пугающий обывателя, может взять верх.
Сергей Сергеевич напился горячего чаю, заставил себя лечь и закрыть глаза. Кровать как будто покачивалась на волнах.
В глаз Сергею Сергеевичу ударил яркий луч света. Было позднее утро.
Свет был странным, как будто кварцевым и даже сопровождался запахом близко пронесшейся молнии.
Сергей Сергеевич старался понять, что же его разбудило.
Ага, звонок в дверь.
Он поднялся, откинул плед. Он всегда спал на диване, и не потому, что числился в старых холостяках — такова была генетика потомка мелкопоместных дворян, для которых диван был мужским ложем, а кровать — женским и любовным.
Сергей Сергеевич открыл дверь.
Там стояла Зинаида из ЖЭКа.
Она была бледна и даже напугана.
— Вальков? — формально спросила она и протянула Сергею Сергеевичу ведомость. Ткнула пальцем в графу, где расписаться. Потом молча сунула ему книжку оплаты коммунальных услуг.
Дверь закрылась. Сергей Сергеевич раскрыл книжечку. Первая же страница грозила: «Запрещается передавать в чужие руки. Действительно только при предъявлении удостоверения № 2».
Вторая страничка была разграфлена на квадратики, и каждый обещал: «Сахар — 500 г». Следующая страничка была посвящена маслу, только нормы оказались поменьше: «Масло — 200 г».
Сергей Сергеевич поглядел на обложку. На ней возникли буквы:
ТРЕТИЙ КВАРТАЛ.
Сергей Сергеевич решил позвонить на избирательный участок. Но на звонок никто не откликнулся.
Избирательный участок располагался в школе, где Сергей Сергеевич преподавал биологию. И учитель решил отправиться туда, тем более что простуда и недомогание прошли.
Улица была пустынна. До революции она называлась Николаевской, потом, в двадцатых, получила экзотическое наименование «Поезд Троцкого», а с конца двадцатых и до разоблачения культа личности была улицей Кагановича. Затем ей суждено было несколько лет побыть Целинной улицей, и вот теперь она снова стала Николаевской… Ан нет! Какой-то шутник сорвал табличку «Николаевская» и вернул старую — «Целинная». Кому это понадобилось?
И
— Стой, — сказал один из них. — Документы!
— Доброе утро, — Сергей Сергеевич уважал любую законную власть, но никогда не заискивал перед ней. — У меня нет с собой документов.
— Придется задержать, — сказал один из молодых людей.
— Простите, но что произошло? Зачем вам мои документы?
— Произошло то, что и должно было произойти, — сказал молодой человек. — Пошел, отец, тебя проверить надо.
Сергей Сергеевич не стал спорить и побрел по улице, тем более, что вели его в том же направлении, какое он выбрал для себя сам.
Он подумал, что лицо молодого человека ему знакомо, и обернулся.
— Иерихонский! Паша! А разве ты не уехал в техникум? — узнал он своего ученика.
— Иди, папаша, — ответил Иерихонский. — Там разберемся, кто куда уехал.
В скучном сером вестибюле школы, одну сторону которого занимала раздевалка, стояло несколько столов. За ними сидели люди, большей частью, разумеется, знакомые Сергею Сергеевичу.
Паша Иерихонский был строг. Он толкнул бывшего учителя дулом «Калашникова» в спину, и тот ткнулся в стол, за которым сидел директор школы Райзман Илья Семенович.
— Проверить удостоверение, место жительства, национальность, — велел Паша.
Райзман начал суетливо перекладывать бумажки с места на место.
— А по какому праву, — спросила физкультурница Арефьева, — сионист у цэрэушника документы проверяет?
В вестибюле воцарилась глубокая тишина.
Два мальчика внесли большой портрет Барбудова в золотой раме. На этом месте за сто лет сменилось много портретов, от Его Величества до вождей и даже поэта Пушкина.
Буфетчица в кокошнике и платье из самодеятельности вплыла с большим подносом: Сергей Сергеевич подумал, что она принесла чай для членов комиссии. Но на подносе стояли штоф и чарка.
— Исполать тебе, — сказала она и зарделась.
Паша Иерихонский выпил из чарки, потом кинул ее так, чтобы угодить Райзману в глаз. Сергей Сергеевич вспомнил, что у Паши Иерихонского был в свое время конфликт с директором школы.
— Я не дал вам повода… — Райзман поднялся с места, но Иерихонский приказал:
— Молчать!
— Иерихонский, — не выдержал Сергей Сергеевич, — как вы смеете!..
Паша начал стрелять на звук голоса. Пули свистели возле ушей Сергея Сергеевича, но, по счастью, пролетали мимо.
И тут прозвучал пронзительный голос:
Прекратить!
Стало тихо.
К Сергею Сергеевичу подошел сам Барбудов, лысый и внушительный.
— Поймите его, — сказал он. — Жизнь, полная лишений, презрение и обиды, наносимые русофобами…
— Отец Паши Иерихонского работал в горкоме, — твердо сказал Сергей Сергеевич.