Журнал «Если», 1999 № 10
Шрифт:
Перина на кровати принадлежала видесскому коменданту крепости.
То же относилось и к шелковому покрывалу на ней, ныне безбожно замызганному. Ульрор со вздохом облегчения повалился на кровать и указал Колскеггу на кресло — сработанное, судя по изяществу, видесскими же мастерами.
— Верно ли было твое пророчество, — с обычной прямотой перешел Ульрор к делу, как только Колскегг устроился поудобнее, — что я покину Сотеваг только в гробу?
— Да, — выдавил колдун, облизнув губы.
К его удивлению, вождь удовлетворенно кивнул.
—
— Да. — Колскегг достаточно долго был воином, чтобы научиться отвечать только на заданный вопрос.
— Вот и ладно, — пропел Ульрор. — Наведи на меня обличье трупа, чтобы я сумел ускользнуть. А когда мы выберемся — снимешь, или наведешь чары только на пару дней, или еще что. — Он откровенно радовался собственной изобретательности.
Лицо колдуна, напротив, побелело как мел.
— Смилуйся! — вскричал он. — Я лишь жалкий прорицатель! За что ты взваливаешь на меня задачу, достойную величайших адептов! Я не могу этого сделать. Тот, кто своими чарами призывает смерть, рискует жизнью.
— Ты у нас единственный колдун, — неумолимо отозвался Ульрор. — Делай, что велено.
— Я не могу.
— Сделаешь, — сказал ему Ульрор. — Потому что иначе Сотеваг точно падет. И если видессиане возьмут меня живьем, я скажу им, что ты творил свои чары именем их темного бога Скотоса. А когда они в это поверят, ты пожалеешь, что родился на свет. Их жрецы-допросчики хуже любого демона.
Колскегга передернуло. Ульрор не приврал ни капли. Будучи дуалистами, имперцы истово ненавидели злобного соперника своего божества и с любыми поклонниками его расправлялись с неслыханной жестокостью.
— Ты не… — начал колдун и запнулся в отчаянии. Ульрор сделал бы это.
Халогайский военачальник не сказал больше ни слова, ломая волю Колскегга молчанием. Под немигающим взором вождя решимость колдуна таяла, как снег по весне.
— Я попытаюсь, — наконец прошептал он едва слышно. — Может быть, в полночь одно известное мне заклятие сработает. В конце концов, тебе нужна только видимость.
Ульрору показалось, что убеждает колдун больше самого себя. Что ж, пусть так.
— Значит, в полночь, — коротко бросил он. — Тогда и увидимся.
Колдун вернулся в назначенный час, спотыкаясь в темноте под дверями Ульроровой комнаты. Внутри вождь зажег свечу, но остальной Сотеваг по ночам накрывала темнота. Голод заставлял людей есть и свечной жир.
Даже в рыжеватом свете Колскегг казался бледным.
— Будь у меня кувшинчик эля… — бормотал он про себя. Покопавшись в кошеле, он извлек оттуда черный с белыми прожилками камушек на шнурке. — Оникс, — пояснил он, вешая камень Ульрору на шею.
— Камень, порождающий жуткие видения.
— Продолжай, — велел Ульрор более резко, чем намеревался. Нервозность Колскегга оказалась заразительной.
Колдун бросил в пламя свечи какой-то порошок, отчего комната озарилась призрачно-зеленым светом, и принялся
Заклинание все тянулось. Колскегг бормотал все быстрее и быстрее, словно пытаясь как можно скорее покончить с чародейством. Собственный страх и погубил его. Оговорившись, он вместо «тебя» произнес «меня».
Будь при нем оникс, чары легли бы на него, как должны были лечь на Ульрора — неприятной, но безвредной иллюзией. Однако целью чародейских сил был вождь халогаев, а не колдун. Колскегг едва успел всхлипнуть, осознав свою ошибку, как преображение настигло его.
Ульрор задохнулся от вони. Спотыкаясь, он вышел во двор и облевал крепостную стену.
Несколько воинов подбежали к нему, наперебой спрашивая, все ли в порядке. У одного хватило соображения принести ведро воды. Ульрор прополоскал рот, сплюнул, прополоскал снова. Желчь не уходила. Воины заволновались, когда во двор начали просачиваться могильные испарения.
— В моей комнате вы найдете труп, он уже начал разлагаться, — проговорил вождь. — Обходитесь с беднягой Колскеггом с уважением. Умирая по моему слову, он проявил больше отваги, чем за всю свою жизнь.
Только сан священника позволил синерясцу прорваться через кольцо телохранителей Зигабена и разбудить генерала за полночь.
— Чародейство! — возопил он. Лысина его блестела от пота. — Гнуснейшее чародейство!
— А? — Зигабен подскочил на кровати, радуясь, что отослал кухонную девку, а не оставил на ночь. Наслаждаться пороками он умел, но давно научился не бравировать этим.
— Объяснись, Боннос, — потребовал он. — Что, халогаи напустили на нас чары?
— О нет, ваше превосходительство. Но они заняты магией, попахивающей Скотосом! — Священник сплюнул в знак отвержения бога зла, извечного противника его веры.
— Эти чары не были нацелены на нас? Ты уверен?
— Да, — неохотно признался Боннос. — Но они были сильны, и природа их малефическая. Не для нашего блага творились они.
— Иного я и не ждал, — парировал Зигабен. Он не намеревался позволить какому-то жрецу превзойти себя в прозорливости. — Но до тех пор, пока халогаи не поразят нас молнией с небес, пусть балуются. Может, магия пожрет их самих и избавит нас от хлопот.
— Да услышит господь твои молитвы, — благочестиво пробормотал Боннос, очерчивая на груди солнечный круг Фоса.
Зигабен сделал то же самое — вера его была крепка, пусть он и не позволял ей вмешиваться в свои дела.
— Боннос, — проговорил он, помедлив, — надеюсь, у тебя была лучшая причина разбудить меня, чем сообщение о том, что халогаи бормочут свои жалкие заклинания?
— Едва ли жалкие! — Мрачный взгляд Бонноса пропал впустую — Зигабену священник виделся лишь силуэтом в дверях. Но омерзение в голосе священника было неподдельным. — Эти чары отдают некромантией!