Журнал «Если», 2000 № 10

Мирер Александр Исаакович

Покончив с завтраком, он направился в мастерскую. Тут царил так называемый «рабочий беспорядок», но Дмитрий точно знал, где что лежит. Он склонился над испещренной мелкими трещинками старославянской иконой и вскоре, забыв обо всем на свете, целиком ушел в кропотливую работу.

Заглянула Аннушка:

— Здравствуй, Полянов.

— Здравствуй, — вздрогнув, ответил он. — Ты меня напугала… Я вообще сегодня какой-то дерганый. И ночью снился кошмар…

— А мне снился, — не дослушав, присела на стул рядом Аннушка, — очень хороший сон. Но потом

я поняла, что сон этот очень грустный. Мне снилось, что все у нас по-старому. Так, как было… Будто бы жива мама, а папа здоров и весел. Мы пьем чай с пирожными. Дуняша, как юла, носится из гостиной на кухню и обратно, и всем нам тепло и уютно. Но самое главное, я посмотрела в окно, а там, на веранде — фиалки. Ты помнишь наши фиалки?

— Еще бы. Семена твой отец привозил…

— Кстати, Полянов, — прервала она, — что за глупость ты сморозил в столовой?

— А почему так официально — «Полянов»?

— Чтобы привыкал. Если ты не будешь помнить об осторожности, скоро тебя будут называть именно так. И еще добавлять «гражданин». Не «товарищ», заметь…

Когда Аннушка появилась в мастерской вновь, в конце дня, она была так встревожена, что голос ее срывался:

— Митя, я так и знала… — и она протянула ему сложенный вдвое листок бумаги.

С недоумением взяв его, Дмитрий пробежал глазами по строчкам текста, выполненного на ундервудовской печатной машинке, и поднял удивленный взгляд:

— В ОГПУ?.. — голос его прозвучал предательски глухо, словно он действительно знает за собой какое-то преступление.

Аннушка взволнованно зашептала:

— Все уже знают… Они все боялись нести его тебе… Елисеев собрался даже устраивать партийное собрание… Что же ты все-таки сморозил в столовой?

— Я думаю, это недоразумение, — неуверенно сказал Дмитрий, поднимаясь, — все обойдется… Возможно, я вызван как свидетель.

— Свидетель чего?

— Ну, мало ли… — протянул он неубедительно, и Аннушка не удержалась от горькой улыбки. — Всякое бывает…

Как ни пытался Дмитрий отговорить Аннушку, она проводила его до самого здания ОГПУ и осталась ждать возле крыльца. Показав на входе повестку дежурному, Дмитрий двинулся в указанном ему направлении к широкой лестнице, по которой исконно хаживали, главным образом, «хозяева жизни». Прежде — графы и князья, нынче — те, «кто был ничем, а стал совсем»…

«Виновен… виновен», — нарушая грозную тишину помещения, противно скрипнули перила, когда Дмитрий, в один миг обессилев, тяжело на них оперся и сделал первые шаги вверх по ступеням. Услышав этот звук, он отдернул руку.

Постучав и войдя в скупо обставленный кабинет комиссара ОГПУ, он осторожно огляделся. Над сейфом с крашеными облупившимися боками он увидел портрет Дзержинского и, встретившись с ним взглядом, невольно отвел глаза. Взгляд Дзержинского был таким, словно он мог моментально определить, сколько тебе нужно всыпать плетей, чтобы ты стал мил и послушен.

Комиссар, человек без возраста и с внешностью, ускользающей от внимания, сидел за столом, заваленным

пухлыми папками и отдельными пожелтевшими бумагами. Посмотрев сквозь Дмитрия, он взял со стола одну из папок и положил перед собой. Затем, продув папиросу «Герцеговина флор» и скорбно покачав головой, произнес так, будто бы ни к кому конкретно не обращался, а готовился к выступлению на сцене:

— Полянов, значит… — закурив, комиссар принялся перелистывать страницы папки. — Ну-ну. Излагайте.

— Что излагать? — растерялся Дмитрий, чувствуя, как страх в его душе сменяется раздражением.

— Вам виднее, — заметил комиссар, так и не оторвав взгляда от записей.

«Да что он, в самом деле?! — разозлился Дмитрий. — В кошки-мышки играет?»

Комиссар молчал. И тогда Дмитрий, не выдержав затянувшейся паузы, выпалил:

— Я не понимаю, в чем, собственно, дело. Да, мой отец — дворянин, но я даже не помню его. С родственниками в Германии я никаких контактов не имею! Я честно работаю на своем месте, и мое отношение к нынешнему режиму не мешает мне выполнять свой долг.

Комиссар наконец-то поднял на Дмитрия бесцветные глаза и посмотрел на него с нескрываемым интересом…

— Складно говорите… — пуская дым носом, произнес он. — Вы-то нам и нужны…

— Наконец-то! — все более распалялся Дмитрий. — Впервые кому-то нужен! Что, не привыкли?! А мне скрывать нечего! Да, я имел неосторожность публично высказаться, якобы Эрмитаж закроют, а картины раздадут солдатне. — (Комиссар поднял брови так, словно услышанное явилось для него приятным сюрпризом.) — Но это шутка! Понимаете, шутка?!

Дмитрий осекся. Сердце бешено колотилось, в висках стучало, и колени подрагивали. Комиссар сплюнул в мусорную корзину подле стола и туда же стряхнул g папиросы столбик пепла.

— Да-а… — протянул он. — А мы-то собирались отправить вас в заграничную командировку… Но с таким-то гонором вас дальше Соловков не пропустят.

Дмитрий ошеломленно молчал. Услышав слово «Соловки», он вздрогнул и хотел что-то сказать, но только обреченно махнул рукой и наконец все-таки сел: ноги окончательно отказались держать тело в вертикальном положении. Комиссар то ли откашлялся, то ли просмеялся, прикрывая ладонью рот, а затем, пустив струю табачного дыма прямо в лицо Дмитрию, продолжил:

— Но не все так трагично, товарищ… Если бы вы были, к примеру, членом ВКПб… — Он затушил сигарету. — Я настоятельно рекомендую вам стать членом ВКПб. Без этого сегодня трудно выехать ТУДА. — Сказав это, он почему-то махнул рукой в сторону сейфа. — На вас пришел запрос из Румынии. В поместье некоего графа Влады найдена древняя картина, и именно вас, как ведущего специалиста в своей области, рекомендовали хозяину европейские эксперты. За ваш труд буржуи готовы платить золотом, а деньги нашему молодому государству, сами знаете, как необходимы… — Скрипя кожаными ремнями, он поднялся из кресла. — Однако в контексте Бессарабского конфликта мы можем отправить туда только по-настоящему надежного товарища…