Журнал «Если», 2002 № 09

Лукьяненко Сергей Васильевич

— Вот идет женщина, молодая, ведет за руку ребенка, она смеется, мальчик ей что-то рассказывает. Они не торопятся, наверное, гуляют. Вот остановились, чтобы купить мороженого. Видишь?

— Где?

— Вот, на углу, прямо перед нами… Она покупает шоколадное себе и фруктовое ребенку… Видишь? Смотри… Вот идет старушка, ей лет семьдесят или больше, в одной руке у нее, сумка с половинкой черного хлеба, в другой — поводок, она ведет маленькую дворнягу… Видишь? А вот два парня, они спешат… Наверное, студенты. А вот девчонки, школьницы, рассматривают

витрину… Та, что постарше, поправляет воротничок той, что помоложе, сестры, наверное… Похожи… Обе белобрысые… Видишь? Посмотри, вот муж и жена, они о чем-то спорят. Посмотри, вот молодой мужчина катит коляску с младенцем… А вон какая красавица идет!.. А вот, посмотри, мужик какой-то печальный, неприятности у него или зуб болит… Видишь?

Они сидели на каменной скамейке, спиной к движению, лицом к текущей по тротуару людве. Саня все говорил и говорил, а Улия всматривалась, пытаясь увидеть то, чего не видела прежде.

Саня говорил, речь его была монотонна, как шорох шин по асфальту; за их спинами выплескивалась людва из дверей-гармошек, дрожали провода и перекликались сигналы. Улия зажмурила глаза: голова закружилась. Она на мгновение ощутила себя летящей вдоль гирлянды фонарей, летящей в точку, где обочины сходятся и никто не бывает несчастлив.

А когда она открыла глаза, сплошной поток людвы взорвался и рассыпался на блики и тени, на светлые лица — так ночное зарево распадается, если приглядеться, на миллионы играющих светлячков. Они шли мимо: молодые и старые, мужчины и женщины, старики и дети, смеющиеся и серьезные, печальные, усталые и торопливые, с сумками и налегке, раздраженные и беспечные.

Их было много, но каждый был сам по себе. Каждое лицо притягивало взгляд, будто огонек в темноте, и Улия смотрела — заворожено, как в пропасть.

— Нет, туда мы не пойдем. — Улия остановилась далеко на подступах к лестнице, ведущей под землю.

— Почему? — удивился Парень. — Я думал, ты мне метро тоже покажешь… Что-нибудь этакое: тени в тоннеле, рельсы поют…

— Там жилище подземного ветра, — сказала Улия. — Он враг всем, кто живет на земле.

Но людям-то он не враг…

Улия пожала плечами.

— Нет там никакого подземного ветра, — неуверенно сказал Саня.

— То есть это просто ветер, такой же, как на поверхности.

— Не такой же, — сказала Улия. — Ты его не видел, потому что ты людва.

— Я человек, — мягко сказал Саня. — И я хотел бы, чтобы и ты… тоже.

— Тоже — что?

Саня обнял ее за плечи. Она сперва напряглась, потом расслабилась.

— Не уходи, — прошептал Саня ей на ухо. — Не исчезай… Пожалуйста.

2.

Глубокой осенью улицы звучали по-другому. Не шершаво, как летом, и не приглушенно, как зимой; звонкий шум их расплывался, как отражение светофоров в подернутой рябью луже, как радужные пятна бензина, расцвечивающие мостовую мохнатыми яркими цветами.

Теперь она жила у Парня — в блочном доме с оседающим фундаментом. У Сани было фортепиано — инструмент, помогающий

ему петь. Еще у него были и Мама, и Папа. Обоих связывали с Парнем невидимые нити, он скользил по ним, как по натянутым проводам, и сам того не понимал; никогда прежде Улия не видела, чтобы одно существо было связано с другим так ощутимо и прочно, как Мама и ее Парень.

По отношению к Улии Мама испытывала недоверие и страх.

— Почему она боится меня? — спрашивала Улия у Сани.

— Она вовсе не боится, — терпеливо убеждал он.

— Ей не нравится, что ты меня любишь.

— Она еще не привыкла. Как всякая мать…

Саня говорил «как всякая мать», и лицо его Мамы расплывалось перед глазами Улии, сливаясь с прочей людвой. Приходилось делать над собой усилие, чтобы разглядеть сперва ее руки, режущие хлеб на столе, потом передник в горошек, потом лицо, сосредоточенное и несчастное; Улии становилось жаль ее. Хотелось сделать что-нибудь, чтобы Санина мать наконец-то перестала бояться.

— Давайте я порежу, — сказала она однажды и попала в цель: Мама, просветлев, протянула ей хлеб и нож.

Хлеб был смешной на ощупь. Шероховатый и теплый. Улия провела по нему ножом, но корочка не поддалась так легко, как всегда поддавалась Маме. Улия удивилась и провела ножом еще раз, потом еще; хлеб упирался, надо было держать его крепче и сильнее налегать на нож.

— Юленька, — растерянно сказала Мама, — ты что же… Никогда не резала хлеб?

В этот момент хлеб разошелся наконец под лезвием ножа, и Улия не успела убрать с его пути указательный палец.

— Ты порезалась! — шепотом воскликнула Мама.

Улия смотрела на свою руку. Ранка такая тонкая, что ее не было видно. Если б не кровь — нипочем не разглядеть.

Появился Саня, набросился на Маму с упреками:

— Зачем ты ее заставляешь?! Нашла домработницу!

Мама покраснела от гнева. Улии стало смешно: Саня и Мама ссорились, как могли бы ссориться фонарь и его тень…

Когда Улия засмеялась, оба замолкли.

Саня не поступил в консерваторию.

В тот вечер, когда это стало совершенно ясно, они с Улией сидели на большом бульваре под каштанами. Машины сбивались в тугие пробки, рычали и сигналили, и регулировщик, серый солдатик часа пик, перекрывал им путь или выпускал на волю.

Саня молчал. Улия молчала тоже. С каждой минутой отчаяние становилось все легче. Отступало и рассасывалось, как дорожная пробка накануне ночи.

И ночь пришла. Саня и Улия опускались в омуты проходных дворов, ныряли из переулка в переулок, фонари мерцали, как сокровища на черном бархате, и отражались в негорьких слезах, застилавших веселые Санины глаза.

— Хорошо, что я не поступил, — говорил Саня. — Слава Богу, я счастлив. Потому что теперь я буду петь только для тебя. Для тебя. Мне не надо других слушателей. Только ты. Мы поженимся. У нас будут дети. Я найду работу, буду хорошо зарабатывать, открою свой бизнес… А по вечерам я буду петь для тебя. Здорово, правда?