Журнал «Если», 2006 № 05
Шрифт:
Осматриваю каждого Джулиана, отыскивая признаки переохлаждения, переломы и ушибы. У одной девушки сломана рука — она морщится от боли, когда я ее трогаю. У меня есть моток веревки — не из паутинного шелка, а обычной. Из нее я сооружаю перевязь для сломанной руки. Четвертый Джулиан цел и невредим.
— Очнись, — трясу я его. — Ну же!
Он открывает глаза, кашляет. Третья из цепочки, та, что со сломанной рукой, все еще без сознания. Я легонько хлопаю ее по щекам. Она приходит в себя, резко дергается — и задыхается от пронзившей руку боли. Вся цепочка, точнее, то, что от нее осталось,
— Надо спускаться с горы, — говорю я. — Если прилетит еще один флаер, он вызовет новую лавину. А если начнется лавина, мы обречены.
Они будто не слышат меня. Сбились в кучу и стучат зубами.
— Надо спускаться! — кричу я.
Запах безысходности в воздухе сменяется зловонием бессвязных чувств. Похоже, эти четверо в шоке.
— Ну же, идем! — говорю я и тяну за руку одного.
— Нет, мы не можем… наши… остальные… — бормочет он слова вперемежку с химиомыслями, которых я не могу разобрать. Цепочка рушится на глазах.
— Если мы не уйдем сейчас же, мы подохнем на этой горе. Нам негде укрыться, мы просто замерзнем!
Они не отвечают, но я чувствую, что они скорее умрут, чем покинут звенья своей цепочки.
— Вас же четверо, — говорю я. — Это почти целая цепочка!
Они переглядываются, и я чувствую запах согласия. Затем один из них гневно отворачивается. Ничего не выйдет: они не могут прийти к согласию.
Я падаю на колени и упираюсь лбом в снег. Я — единица, которая была шестеркой. Наваливаются усталость и безысходность, глаза отчаянно щиплет.
Я сильный, я никогда не плачу. И все же я оплакиваю мою цепочку, погребенную под снегом. Мое лицо — огонь, по которому течет вода. Соленая капля падает на снег и исчезает.
Сейчас мы уснем, и к утру нас уже не будет.
Я смотрю на Джулианов. Я должен отвести их к подножию горы, но не знаю, как это сделать. Если бы здесь была Мойра… Она, уж конечно, знала бы, что делать с этой четверкой.
Их четверо. В выводке матушки Редд было четверо клонов. Наши учителя — почти все квадраты. Даже премьер-министр Верховного правительства — и тот квадрат. Чего же лить слезы, когда они не хуже лучших из лучших? Если кому и можно отчаиваться, то не им, а мне…
Поднимаюсь на ноги.
— Я тоже потерял свою цепочку! Я вообще один! — кричу я им. — Это я должен плакать, а не вы! Вас четверо. А ну-ка, вставайте! Вставайте, говорю!
Они смотрят на меня, как на психа. Тогда я пинаю одну из них, она стонет.
— Вставайте!
Они медленно, неохотно поднимаются на ноги, а я ухмыляюсь, словно маньяк.
— Мы спустимся вниз. Идите за мной, я сильный.
Сквозь сугробы я веду их к одному из лавинных потоков. Нанолезвием складного ножа отрезаю кусок веревки, уходящей глубоко в снег. Там, на другом конце этой веревки, — моя цепочка. Осторожно ступаю на рыхлый серый снег: может, я бы еще мог откопать их, как откопал этих четверых… С глухим ропотом снег подо мной сдвигается. Снежные массы соскальзывают вниз по склону. Свежие пласты еще не улеглись: новая лавина может начаться в любой момент.
Слишком поздно. Воздух у них давно закончился. Если бы я вернулся
Я заставляю каждого взяться за веревку. А потом иду вниз. Ночь черна, только отраженный луной свет расплескивается по снегу. Обрывы и зияющие пропасти — еще полбеды. Куда больше тревожат меня скрытые под снегом расселины. Но каждый шаг — это все-таки лучше, чем просто лечь в снег и уснуть.
Внезапно впереди распахивается пропасть, и я поспешно увожу своих подопечных назад — не хочу, чтобы они заглядывали в бездну. Кто знает, может, тут вообще нет спуска… Утром нас забросили сюда на флаерах. Должно быть, места здесь такие глухие, что только на флаере и можно добраться.
Метет не переставая, и время от времени мы проваливаемся по пояс. Но движение согревает. Сейчас движение — жизнь, остановка — сон и смерть.
Все деревья похожи друг на друга, будто близнецы. Как бы не оказалось, что мы ходим по кругу. Одно я знаю наверняка: если все время идти вниз, рано или поздно достигнешь подножия.
Никаких следов не видно — ни звериных, ни человеческих. Снег девственно чист, пока мы в него не проваливаемся.
Веревка резко дергается: это упала девушка со сломанной рукой. Возвращаюсь и вскидываю ее на плечо. Лишние шестьдесят килограммов — такая ерунда в сравнении с тяжестью у меня на сердце…
Теперь мы продвигаемся медленнее, но остальные все равно отстают. Я позволяю им передохнуть, но не даю заснуть. Секундное забытье, и я вновь прихожу в себя. Уснуть — умереть. Я поднимаю четверку на ноги.
Четверо. Забавно, что я думаю о них не как о цепочке, а как о числительном. Интересно, они теперь тоже относятся ко мне как к одиночке? Как к единице? Для квадрата в обществе найдется применение. Но не для одиночки.
Когда случился Исход Сообщества, когда закончились генетические войны, выжили именно множества. Они теперь хранители Земли, тогда как обычные люди — то есть одиночки — считаются пережитками прошлого. Появившись в результате биологического эксперимента, цепочки оказались единственными, кто пережил катаклизм. Но я больше не звено этой цепи, я одиночка, и мое место — в каком-нибудь анклаве. Одному в нашем обществе не выжить. Чем я могу быть ему полезен? Ничем. Я оглядываюсь на тех четверых. Есть лишь одна вещь, которую я могу сделать. Эти четверо — все еще цепочка, одно целое, и я могу доставить их в безопасное место.
Я встаю.
— Идем, — говорю я уже мягче. Они слишком измотаны, чтобы протестовать. Я показываю им, как подносить снег к губам и пить растаявшую влагу. — Надо идти.
Та, что со сломанной рукой, пытается идти самостоятельно. Я держусь рядом, поддерживая ее за здоровую руку.
Сосновый лес сменяется лиственным, более густым, и мне становится теплее, хотя температура не могла так уж подняться. Но деревьям кажется, что здесь теплее, поэтому и мне так кажется. Да и снег валит не столь густо. Похоже, вьюга идет на убыль.