Журнал «Компьютерра» № 27-28 от 25 июля 2006 года (647 и 648)
Шрифт:
Так вот, возвращаясь к определению языка, — различие интерпретаций опытов идет от того, что для нас образцом является наш собственный язык. Маркс писал, что язык человека — это ключ к пониманию языка обезьян. К сожалению, этим ключом часто пользуются как отмычкой — например, считая, что язык связан с сознанием всегда.
У обезьян ведь есть зачатки сознания?
— Разумеется. Не случайно в языковых проектах, когда мы даем обезьянам знаковую систему, они ею великолепно пользуются. Они умеют связывать свои концепты, идеи, причем на физиологическом уровне это объясняется наличием у них в мозге так называемых зеркальных нейронов, которые отвечают за умение понимать чужие действия, подражать им, вообще создавать концепции «типичных действий в типичных обстоятельствах» (см. врезку).
"Открытие
Гомологичная исследованной на макаках в связи с открытием зеркальных нейронов зона мозга человека — 44-е поле по Бродману, частично являющееся зоной Брока и обеспечивающее речь. Оказалось, что и у человека эта зона отвечает как за сами хватательные движения, так и за наблюдения за ними, что показывает, на основе чего развился мозг, готовый для функционирования языка и построения моделей сознания других людей".
Значит, и идеи у обезьян тоже есть? Чего ни хватишься, все у них есть!
— У них нет своих знаков. Создать знак обезьяны не в состоянии. Вся их внутривидовая вокализация, позы — не более чем пантомима (кстати, мимика обезьян в точности соответствует нашей. К примеру, смех в этом соответствии — ритуализованный укус. Часто такой смех-укус виден у грудных малышей). Эта пантомима не несет фиксированных значений. Но как только человек дает им знаки — в виде ли жестового языка, в виде ли символов, которые набирают на клавиатуре, — они сразу научаются соотносить определенные знаки с определенными идеями (а ведь это и есть, по сути, соссюровское определение языка).
Более того, в опытах Ю. А. Счастного и Л. А. Фирсова (см. Счастный А. И., «Сложные формы поведения у антропоидов. Физиологическое изучение „произвольной“ деятельности шимпанзе»; и Фирсов Л. А., «И. П. Павлов и экспериментальная приматология») обезьянам давали некие жетоны, за которые можно было получать лакомство или игрушку, — и они сами начали обмениваться жетонами в определенном соотношении. То есть создали некий аналог экономики.
Очень интересны и последние опыты с карликовыми шимпанзе (есть два вида шимпанзе, обыкновенный Pan troglodytes, и карликовый, бонобо, Pan panniscus), которые характером и типом социальных отношений больше напоминают нас. У них нет такой жесткой иерархии, как в сообществе обычных шимпанзе, для структурирования сообщества используется не агрессия, а секс. В этих опытах (подробное описание всех «языковых проектов» дано в книге Ж. И. Резниковой «Интеллект и язык животных и человека. Основы когнитивной этологии») сначала использовались компьютерные знаки, а потом слова английского языка. Так вот, по способности связывать определенное слово с определенной идеей, комбинировать из слов некие высказывания о том, что обезьяна хочет делать, бонобо вполне были сопоставимы с нормальными двух— и даже четырехлетними детьми. Хотя у них не было указательного жеста, которым ребенок обычно инициирует родителя. А самое главное — не было языкового взрыва. Недавно вышла хорошая книга Евгения Панова «Знаки, символы, языки» (расширенное и дополненное переиздание книги 1983 года). Там есть специальная глава про языковые проекты у антропоидов. Скрепя сердце, он их описывает, всячески подчеркивая, что это не настоящее владение знаковой системой. Мне кажется, что владение вполне настоящее. Решающее отличие от человека в том, что нет механизма обратной связи, который заставляет ребенка все больше и больше овладевать знаками. Просто потому, что этот механизм реализуется на уровне социума, а не задан когнитивными способностями индивида (это опять мысль Выготского). А социум даже у бонобо другой, он не включает традиции изготовления орудий по идеальному образцу, с которого,
А что это за механизм? Практическая польза?
— Нет, ребенок выучивает язык задолго до всякой практической пользы. А опыты с грудными младенцами показывают, что интеллект младенца вполне развит, когда языком он еще не владеет (младенцы могут решать сложные задачи на экстраполяцию). И как раз в это время формируется так называемый бондинг, связь с матерью. Можно сказать, эластичный трос, когда мать откликается на движение и желание ребенка, называет ему предметы. Ребенок приучается удовлетворять свои желания не прямым путем, а манипулируя поведением матери. Мать старается угадать желания ребенка, и этот эластичный трос, на пока что несигнальной, незнаковой основе, способствует быстрому и эффективному впитыванию языка. Это даже не обучение, это нечто иное. В книге Стивена Пинкера (Stephen Pinker) «Язык как инстинкт», которая недавно вышла на русском языке (мы с женой написали на нее рецензию, seminarium.narod.ru/moip/lib/sociobiology/pinker.html), есть красивый пример, как в довольно узком сообществе людей пантомима превратилась в язык за два поколения (см. врезку).
Владимир Фридман:
"Вот пример из книги Стивена Пинкера «Язык как инстинкт», который наводит на мысль о том, каким могло быть формирование языка из пантомимы в эволюционной истории. У глухонемых есть жестовый язык — вполне полноценный, на нем можно писать стихи, можно пересказать сюрреалистический мультфильм. Но 90% глухих детей рождаются у слышащих родителей, которые этого языка не знают, поэтому без специального обучения языку жестов такие дети навсегда остаются вовсе без языка. В 1970-е годы в Никарагуа при диктатуре Сомосы необходимых врачей-специалистов не было, и глухие дети были обречены на отсутствие языка. Когда к власти пришли повстанцы-сандинисты, они сразу же открыли школы для таких детей. Но, будучи не только марксистами но и католиками, они избрали очень суровую методику — стали учить говорению и пониманию слов по шевелению губ. Слабослышащего так научить можно, глухого ребенка — нет.
Но на игровых площадках и в школьных автобусах дети изобрели свою собственную систему коммуникации, своего рода пантомиму, основанную на жестах, которые они использовали в семьях до школы. Система закрепилась и стала называться Никарагуанским жестовым наречием (Lenguaje de Signos Nikaraguense, НЖН). Каждый использует НЖН по-своему, «говорящие» больше опираются на перефразирование и наводящие слова, чем на постоянную грамматику.
А вот следующее поколение школьников из этой пантомимы сложило уже настоящий жестовый язык (Никарагуанский жестовый язык — Idioma de Signos Nikaraguense, НЖЯ). Те жесты, которые были в пантомиме, стандартизировались, типизировались. Дети начинают использовать НЖЯ в шутках, стишках, рассказиках из жизни, он цементирует возникшее коммуникативное сообщество. На мой взгляд, таким мог быть переход от изменчивых жестов и фонем к настоящим знакам в ходе эволюции".
Итак, язык животных в вашем понимании — это система знаков для передачи информации не между индивидами, а в сообществе в целом?
— У людей друг с другом общаются личности — ибо в психике у всех нас есть общие смыслы. А вот у животных скорее общается один узел социальной системы с другим, как в компьютерной сети. Происходит пересылка информации, а кто ее примет и зачем она нужна, для функционирования сети не важно. Это очень точный аналог социального поведения животных.
Можно и так сказать: субъектом коммуникации у животных является сообщество в целом, по которому эти сигналы циркулируют (есть очень интересная работа Макгрегора по коммуникативным сетям в группировках [McGregor P., Peak T., 2000. Communication network: social environment for receiving and signaling behaviour//Acta ethol. Vol.2. P.71-81]). В коммуникации чаще всего участвуют не две особи, а три и больше. Кроме двух, которые ведут борьбу за социальный ресурс, некоторые наблюдают за исходом стычки этой пары, и исход влияет на поведение наблюдателей.
Еще раз подчеркну, что такая ситуация относится только к сообществам низших позвоночных. У млекопитающих и у самых умных птиц нет коммуникаций типа домино. Где проходит эта грань, нужно уточнять, но то, что эта грань есть, что у рыб, рептилий, многих птиц та особь, которая демонстрирует, является не более чем ретранслятором, а субъект коммуникации — сообщество в целом (где и наблюдается информационный эффект), вот это, как мне кажется, доказано и моими исследованиями, и теми, которые я цитирую.