Журнал Наш Современник №1 (2002)
Шрифт:
— “Временная” — согласна, а если постоянно вставляют палки в колеса?
— Э, чего испугались! Вы еще не знаете, что такое чиновники со взглядом Медузы и двойной игрой!
При этих словах у него появилось такое мрачное выражение, что я сказала:
— Не вспоминайте о них! Не надо!
— Что же еще и вспоминать, как не беды да не схватки с судьбой. Борьба всегда прибавляла мне силы. Я давно понял одну важную истину: не так страшны внешние препятствия, как робость души.
Движением головы Вадим Валерианович откинул назад волосы и стал читать:
Благодарю судьбу и Бога,
Что обошлась со мною строго.
Дарила сдержанный привет.
У темного глухого лога
Мне приоткрыла дальний свет.
Но втайне плачу и рыдаю,
Что мимо, мимо пролетаю.
И — проклинаю. И виню.
Не вас, суровых, укоряю.
Себя, не смевшего, казню.
Чувствовалось, что он еще не “остыл” после доклада. Я спросила:
— Это Василий Казанцев? Я люблю его стихи.
— А кого из современных поэтов Вы еще знаете? Или лучше скажите, кто Вам из них нравится?
— Мне нравятся Владимир Соколов, Передреев, Станислав Куняев, Прасолов, Алексей Марков.
При последнем имени Вадим Валерианович сделал протестующее движение:
— Может быть, Вы еще Евтушенко назовете?
— Нет, это не поэзия! Иногда читаешь безвестного поэта, но даже в слабых его стихах все же порой блеснет искорка поэзии, а у Евтушенко...
— А что Вы ищете в поэзии лично для себя?
— Поэзию, — рассмеялась я, — но если говорить конкретно, меня интересуют образные приметы времени. Стихи больше всего приближают меня к душевному пониманию окружающего. И, наконец, на стихах я “отрабатываю” свой собственный язык.
Вадим Валерианович с любопытством посмотрел на меня:
— И какие стихи вошли в Ваш “арсенал”?
Я назвала несколько стихотворений Дм. Кедрина, Передреева, Куняева, Прасолова, Соколова, Казанцева.
— А о таких поэтах, как Николай Тряпкин и Юрий Кузнецов, Вы слышали?
— И слышала, и читала...
— Какие стихи Вы помните наизусть?
“Экзаменует он меня, что ли? Или это у него манера такая вести беседу? Он, кажется, моложе меня, а ведет себя, как старший”, — подумала я.
Но, не замечая моего недоумения, он продолжал наступать:
— А Николая Рубцова что же Вы не упомянули?
— Но это один из любимых мною поэтов! А не упомянула...
—
Вот летят, вот летят... Отворите скорее ворота!
Выходите скорей, чтоб взглянуть на высоких своих!
Вот замолкли — и вновь сиротеют душа и природа
Оттого, что — молчи! — так никто уж не выразит их...
В эту минуту к Вадиму Валериановичу подошла группа профессоров МГУ. Среди них я узнала А. Н. Соколова, В. П. Аникина, Г. Н. Поспелова. Они стали поздравлять Кожинова с “блестящим выступлением”. Поблагодарив их наклоном головы, он продолжал читать стихи.
Когда профессора удалились, Вадим Валерианович сказал с горечью:
— Рубцов, к сожалению, успел написать немного. Небольшая книжечка... Вы, вероятно, слышали, что его убила жена в минуту семейной ссоры?
— Кто она?
— Этакая здоровенная бабища, считавшая себя великой поэтессой, а его — слабым стихотворцем. Ее зовут — Людмила Дербина...
И, подумав, добавил:
— По паспорту Грановская... Сейчас она в тюрьме. Скоро выйдет на волю, а Николая Рубцова нет в живых... между прочим, он точно предсказал свою смерть: “Я умру в крещенские морозы”.
Позже я часто вспоминала эти слова Вадима Валериановича и особенно — печальное выражение его лица. Мне казалось, что эта печаль относилась и к нему самому*. Но это — потом. А в ту минуту меня поразила гневная интонация, с какой он дал беспощадно точную оценку “поэзии” Л. Дербиной:
— Это стихи убийцы. Вслушайтесь только: “Глотки сосен, выпившие зарю”, “когти звезд”...
Вскоре прозвенел звонок, возвестивший окончание получасового перерыва. Мы вернулись в актовый зал. Вадим Валерианович сказал на прощанье:
— Звоните мне. Буду рад.
На другой день после окончания дискуссии я позвонила ему:
— Сейчас я была в Ленинке. И знаете, чем занималась? Читала Ваши работы. Не могу понять, почему Вы после интересных трудов по методу, жанру и стилю вдруг “изменили” теории литературы. У Вас новые приоритеты — поэзия, проза, история...
— Это случилось не “вдруг”. В моей жизни многое изменилось после знакомства с Бахтиным. Меня потрясла его книга “Проблемы поэтики Достоевского”, в которой он исследует полифонизм Достоевского, о чем мы прежде даже не слыхали. Для меня было несомненно, что это выдающийся ученый. Разузнав его историю (он был в ссылке в Кустанае до 1937 г., потом поселился в Саранске), отправился к нему.