Журнал Наш Современник №1 (2003)
Шрифт:
— Конечно, — подтверждал Егор Васильевич. — Ты самая удивительная...
— Обыкновенная, — смущалась Елизавета Ильинична. — Табельщица на стройке. Что тут удивительного.
Перед рассветом они уходили гулять. Шли ночной Москвой, Бульварным кольцом, темными набережными.
“Ночь коротка, спят облака...” — напевал Егор Васильевич.
Иногда он замолкал, думая о чем-то, совершенно ей неведомом, и тогда оживала смутная тревога — казалось, он ушел далеко и никогда не вернется.
—
— Да, — не сразу отзывался он.
— Почему ты раньше не говорил мне об этом?
— О чем, Лиза?
— О любви.
— Раньше это казалось не главным...
Редкие ночные таксисты притормаживали у одинокой фигуры Елизаветы Ильиничны, но, наткнувшись на недоуменный взгляд женщины, уезжали прочь, проклиная свою тяжелую долю. Глядя им вслед, Елизавета Ильинична думала о том, что каждый из них мог бы быть по-своему счастливым человеком, если бы понимал, какие возможности открывает человеку ночь. Но они не задумывались об этом так же, как совсем недавно не задумывалась и она.
Однажды постовой у памятника Грибоедову сказал ей:
— Вы вот, гражданочка, все гуляете по ночам, и это становится подозрительным.
— Вам-то какое дело?! — вспыхнула Елизавета Ильинична, а Егор Васильевич незаметно стащил у постового свисток.
Этим свистком они разбудили нескольких ответственных квартиросъемщиков у Никитских ворот и с детским озорством наблюдали, как вспыхивают светом темные окна. И пока они шли в тени деревьев, еще долго были слышны возмущенные реплики в адрес родной милиции и распоясавшегося хулиганья.
Неожиданно она останавливала Егора Васильевича и, строго глядя перед собой, говорила:
— А помнишь, как раньше? Ты придешь с работы — я тебе ужин. Потом газета или телевизор. В воскресенье — пельмени или в гости куда-нибудь. Летом — домино, я с бабами у подъезда. О чем говорили-то, Господи...
Она краснела.
— Вспомнила, — возражал он. — Когда это было?
— Вспомнила, — ворчала Елизавета Ильинична, но ей самой становилось хорошо оттого, что это было, прошло и уже не вернешь.
“Пусть я с вами совсем незнаком...” — напевал Егор Васильевич.
И все-таки Елизавете Ильиничне недоставало физического присутствия мужа.
По утрам она вынимала из шифоньера его рубашки и, развесив на стульях, открывала балконную дверь. Они жили в заводском районе, и за день пыль, выбрасываемая многочисленными производствами, мелко оседала на крахмальных воротничках.
Приходя с работы, Елизавета Ильинична долго кипятила и полоскала рубашки, а затем отутюженные и накрахмаленные снова вешала в шифоньер. В ванной, на полочке, стояли помазок и бритвенный прибор Егора Васильевича. Висело его полотенце.
Чтобы не прослыть
Все в доме говорило о присутствии хозяина, и Егор Васильевич часто смеялся над Елизаветой Ильиничной, говоря, что завидует ее мужу, поскольку лично ему такого счастья, увы, не выпало.
— Бессовестный, — улыбалась Елизавета Ильинична и на следующий день проделывала все заново.
Прошло тридцать шесть дней со смерти Егора Васильевича.
— Ты стал какой-то грустный, Егорша, — осторожно заметила Елизавета Ильинична.
— Почему-то все время хочется плакать... — отвечал Егор Васильевич. — Раньше ты спрашивала: у тебя плохое настроение? Я говорил: да. Не подписали процентовку или наряд закрыли на тридцать копеек меньше... Теперь все перевернулось, и тоска, если она приходит, невыносима.
— Ты что-то скрываешь от меня?
— Нет, что ты, Лиза.
Сегодня между ними не было душевного единства, и оттого обоим становилось неловко и печально.
— Давай прокатимся куда-нибудь на метро, — предложил Егор Васильевич. — Еще успеем.
Они проехали три остановки до Таганки и обратно.
“Если бы я мог — я бы умер второй раз. Но я уже ничего не могу... — думал Егор Васильевич. — Какое великое счастье — любить, и как мучительно оно дается”.
Медленно плыл вверх эскалатор.
— Знаешь, по чему я страшно скучаю? — спросил Егор Васильевич.
— По чему?
— По сигаретам. Так хочется долго прикуривать на ветру, жечь, ломать спички, прикурить, прислониться к дереву и думать. О чем-нибудь таком, понимаешь... Мимо идут люди, а ты предоставлен сам себе, и кажется, больше ничего не надо. В сущности, человека отделяет от окружающего мира совсем пустяк: книга, дым сигареты, мысли...
Елизавете Ильиничне стало тревожно.
— Что ты, Егорша, родной?..
— Да ну, — отвечал Егор Васильевич. — Это я так...
На улице было сыро и прохладно. Неприятно завывал ветер.
— Я теперь пойду, — сказал Егор Васильевич. — Ты прости.
— Как?
— Пойду. Нужно побыть одному. Это ничего, ведь я же приду завтра.
— Ничего, — слабо отозвалась Елизавета Ильинична — слезы переполняли ее.
— Только ты... Не надо. Ты улыбнись, вот что. Улыбнись!
Она улыбалась сквозь слезы, глядя в ту сторону, куда, как ей казалось, должен был уйти он.