Журнал Наш Современник №10 (2002)
Шрифт:
Внешняя сдержанность у Смольяниновой сопрягалась с неукротимым нарастанием чувств беды и скорби. Их сила сродни той, о которой строки М. Цветаевой “О вопль женщин всех времен...”. И строгая, скульптурно очерченная фигура женщины на сцене начинала приобретать символические, монументальные контуры. Драма разбитого “ураганом весенним” девичьего счастья, надломившаяся судьба истерзанной горем женщины — магией таланта артистки укрупнялись и вырастали до масштабов доли народной. Рыдающие звуки голоса, то взвивающиеся до немыслимых высот, то падающие до глуховатого, с перехватом дыхания шепота, — в них слышался стон о поруганной родной земле, плач по России, которая переживает крестные муки. Только так и может петь истинно русская женщина в России нашего времени.
Выбирая свой стиль, Е. Смольянинова опиралась на национальные традиции. Русское искусство всегда отличалось особой сердечностью, силой переживаний, высокой одухотворенностью. Контраст внешней статики, пластической “окаменелости” и громадной внутренней наполненности, напряженной сосредоточенности душевных сил — характерная особенность сценических образов певицы. Так стоят и поют в храме, на панихиде...
Русское страдание — это сдержанность, терпение, это стиснутые зубы и сведенные брови. Когда-то А. П. Чехов, обращаясь к артистам, по сходному поводу писал: “Где вы видите мечущихся, скачущих, хватающих себя за голову? Страдания выражать надо так, как они выражаются в жизни, т. е. не ногами и руками, а тоном, взглядом, не жестикуляцией, а грацией”. Именно такой канон художественного реализма исповедует Евгения Смольянинова.
Это творчество согрето не актерским, а человеческим чувством. И только оно одно может, как писал в свое время К. С. Станиславский, “передавать зрителю то невидимое и невыразимое словами, что составляет духовное содержание драмы”. Невольно вспоминаешь знаменитого театрального корифея — смысл и своеобразие нашего искусства он видел в способности воздействовать непосредственно на живой дух зрителя органически созданной жизнью человеческого духа артиста. На этом направлении совершаются творческие поиски Е. Смольяниновой.
Ее ошеломляющее сценическое самоограничение одновременно является и вызовом, и беспощадным приговором расхожей современной эстраде — космополитической, бездуховной и все чаще — похабной. После концерта певицы особенно сильно ощущается все ничтожество и пошлость захлестывающего нас грязного потока — этого расхристанного “музыкального обоза” психопатических дергунчиков, которые, надувая щеки и выкатывая глаза, орут инфернальными голосами, трясут накладными шиньонами. Это — эстетика разврата и оскотинивания. Это — сценическая оргия демонизма. Песенка дуэта, кощунственно присвоившего себе имя “Академия”, — “Ты хочешь, я знаю, меня ты хочешь, хочешь...” — стала едва ли не гимном нашего “общественного” телевидения, в котором эстрадная долбежка занимает одно из первых мест в системе оболванивания и развращения зрителей. И, разумеется, пока оккупанты у власти, нам не увидеть на экране концерта Е. Смольяниновой.
Искусство певицы и близких ей по духу исполнителей, например, Лины Мкртчян или Жанны Бичевской — мужественный, полный трагизма и боли русский ответ истошно визгливому одесско-бродвейскому балагану, которым подменили одухотворенную культуру исполнения отечественного романса и песни.
...Спустя пять лет, по-петербургски промозглым и сумрачным декабрьским (2000 года) вечером я снова шел на концерт Смольяниновой — к знакомому зданию в стиле сталинского ампира, что на углу площади имени Ленина и Арсенальной набережной, по соседству со знаменитыми на всю страну “Крестами”. По капризу случая царство Аполлона и владения Фемиды сошлись здесь почти вплотную. Зал же горожане обычно называют “Концертный, у Финляндского” (имея в виду Финляндский вокзал).
На декабрьских концертах в 2000 году певица исполнила свою новую программу, составленную из произведений Александра Вертинского и некоторых близких ему по направлению авторов. Выбор весьма смелый и ответственный. Можно ли исполнить общеизвестный репертуар прославленного во всем мире русского шансонье
Но певица и не вступала в соревнование со знаменитым маэстро. Она внесла в знакомые мотивы собственное содержание, и оказалось, что давний и иногда казавшийся легкомысленным репертуар (кафе-шантанный Пьеро) открыл свои глубины, обнаружил свою современность и поразительную созвучность русским переживаниям конца ХХ столетия. Безнадежно затянувшаяся русская трагедия замыкает собой начало и конец нашего века. И нам снова стали близкими чувства и боль поколений, исторгнутых революцией из пределов своей земли, полузабытые страдания людей, когда-то утративших Родину.
Звучат в зале знаменитые “Я сегодня смеюсь над собою”, “Магнолия”, “Я маленькая балерина”, “Ваши пальцы пахнут ладаном”, “Сумасшедший шарманщик”, “Бал”, “Над розовым морем”... И в этой сюжетно пестроватой песенной мозаике постепенно прорисовываются контуры огромного эмоционально и граждански наполненного духовного материка, очертания России, которую тогда потеряла вышвырнутая в эмиграцию русская аристократия, а сегодня теряем мы — на исходе поистине кошмарного для нашей страны двадцатого века.
“Но однажды сбылись и мечты сумасшедшие”, — слова незамысловатой песенки в истолковании артистки вдруг обретают свой страшный подтекст: ведь это и про нас, сегодняшних.
Это и о нынешнем народонаселении России, где число помраченных, поврежденных умом людей продолжает возрастать.
В романсе, овеянном ностальгическим флером (“Ваши пальцы пахнут ладаном”), обнаруживается страшная окаменелость и горечь души, обманутой, истерзанной, разуверившейся во всем: “Ничего теперь не надо нам, никого теперь не жаль”. Человек надеется, ждет света, любви, готов даже к самообману, ему хочется пусть и “глупенькой сказки”, пусть хотя бы иллюзорных “счастья и ласки”. Но мечты разбиты, сокрушены, и звучит, обнажается совсем иной итог: “Я сегодня смеюсь над собой”. Эти и другие короткие музыкально-драматические миниатюры исполнены певицей с большим мастерством. Трудным искусством внутренней сосредоточенности, духовной концентрации, искусством переживания в процессе артистического перевоплощения (как сказал бы Станиславский) Е. Смольянинова владеет вполне.
Во многих романсах возникает мотив противопоставления края, города, земли — чужой, враждебной, и своей, родной. Кульминации тема достигает в знаменитой некогда песне “Чужие города”. Герой ее пребывает на земле, “где шумят чужие города и чужая плещется вода”. Как будто вся скорбь русской эмиграции выплеснулась в печально-надрывной мелодии, в неотвратимой правде ее текста, в бездонном сиротстве русской души, лишенной Отечества. А разве нынче не повторяется эта скорбная драма, когда многие из наших современников обречены на эмиграцию — кто на выезд, а иные, чураясь иноземных (“чужих!”), грубых и беспощадных вмешательств в жизнь России, уходят в эмиграцию внутреннюю... И глядя на сегодняшние улицы и реки Москвы и Петербурга, не повторит ли русский человек слов песни: “Здесь живут чужие господа, здесь чужая радость и беда”.
Замысел Смольяниновой — замечу, что она работает без режиссера (“я сама себе режиссер”) — в главном удался. Ее искусство проявило свою пробуждающую энергетическую силу — силу объединения, сплочения русских людей, вовлекаемых в силовое поле национальной художественной культуры, русской духовности.
В концерте Смольяниновой был представлен не только Вертинский, но и музыка иных корифеев русского романса — Фомина, Прозоровского, Юрьева. Особенно сильное воздействие произвела миниатюра П. И. Чайковского “В церкви” (из “Детского альбома”). Ее рефрен “Боже, спаси родную Русь” звучал как молитва, как заклятие человека, у которого уже не осталось других упований. Да, в нынешнем своем отчаянии немногочисленные и все тающие ряды русских патриотов тоже ищут опору в последней своей надежде на то, что “кровью исповедников и святых молитвами” дарована будет милость Божия нашей погибающей Родине.