Журнал Наш Современник №11 (2001)
Шрифт:
Достоевский не был бы самим собой, если бы позволил себя увлечь в первую очередь красотами видов. Для него главное место всегда занимал человек и тайна его сущности, раскрытию которой он поклялся посвятить всю свою жизнь еще в юные годы: “Человек есть тайна, ее надо разгадать, и ежели будешь ее разгадывать всю жизнь, то не говори, что потерял время. Я занимаюсь этой тайной, ибо хочу быть человеком” (16.08.1839). Первое знакомство с ревельским светом и общение с ним в следующие приезды оставили на писателе свой отпечаток.
Через три недели после отбытия Федора Михайловича из Петербурга его знакомый Ризенкампф, ревельский уроженец, учившийся в северной столице, “сам отправился в Ревель, где нашел его вполне наслаждающимся в семействе брата”. По некоторым данным, степень достоверности которых следует еще
Как бы то ни было, но прибывший приятель, на правах исконного ревельца, возложил на себя обязанность познакомить гостя с местным немецким обществом, и оно, по свидетельству доктора Ризенкампфа, “своим традициональным, кастовым духом, своим непотизмом и ханжеством, своим пиетизмом, разжигаемым фанатическими проповедями тогдашнего модного пастора (гернгутера — представителя религиозного братства в Германии и Прибалтике) Гуна, своею нетерпимостью, особенно в отношении военного элемента” произвело на Достоевского тяжелое впечатление. “...С трудом я мог убедить Федора Михайловича, — пишет доктор Ризенкампф, — что все это — лишь местный колорит, свойственный жителям Ревеля... При своей склонности к генерализации он возымел с тех пор какое-то предубеждение против всего немецкого”. Конечно, мнение Достоевского было лишь ответной реакцией. Часть немецкого сообщества явно не благоволила к русским. Здесь несомненный интерес представляет аналитический отчет о трехмесячной поездке по прибалтийским губерниям известного литератора, редактора газеты “Северная пчела”, владельца поместья Карлово, что недалеко от Дерпта, Фаддея (Тадеуша) Бенедиктовича Булгарина. Этот умный и верноподданный российскому престолу поляк летом 1827 года в своих записках близкому личному другу и управляющему (1826—1831) III отделения императорской канцелярии Максиму Яковлевичу Фоку отмечал: “Остзейцы вообще не любят русской нации — это дело неоспоримое. Одна мысль, что они будут когда-нибудь зависеть от русских, — приводит в трепет. На это счет они со мною были откровенны. По сей же причине они чрезвычайно привязаны к Престолу, который всегда отличает остзейцев, щедро награждает их усердную службу и облекает доверенностию”.
Видимо, знакомство с неискренностью поведения гернгутеров* особенно раздражало впечатлительного и глубоко религиозного Достоевского, именно в это время увлекавшегося классиками европейского романтизма Гете, Гофманом и другими.
А именно пиетисты и гернгутеры обильно использовали темы религиозного романтизма, окрашивающие многие произведения Гете. Впечатление это лишь усилилось после посещений друзьями Свято-Олайской церкви (Олевисте) и служб с воскресными нравоучениями сурового и властного проповедника Гуна, а точнее — Августа Фердинанда фон Хууна (Huhn; Рига, 1807—Ревель, 1871), наставлявшего прихожан в должности второго пастора, или, как было принято называть должность, помощника пастора (диакон-проповедник). Этот средних лет колоритный священнослужитель был хорошо известен категоричностью мнений и суждений, нежеланием прислушаться к точке зрения, отличающейся от его собственной, но именно его нередко упрекали в лицемерии по поводу призывов к строжайшей нравственности. Громкий голос гернгутера эхом отражался в высоких сводах храма, ведущего свою историю с XII века и славного некогда самым высоким храмовым шпилем во всей Европе. В этом человеке и увидели впоследствии ревельские старожилы прообраз Великого Инквизитора, выведенного писателем в его, пожалуй, самом фундаментальном романе “Братья Карамазовы”.
В своих “Воспоминаниях” редактор газеты-журнала “Гражданин” Виктор Феофилович Пуцыкович (1843—1909) пишет: “...Ф. М. Достоевский не только сделал мне некоторые разъяснения насчет этой легенды, но и прямо поручил мне кое-что о ней написать. Проездом в 1879 г. летом в Эмс и обратно в Петербург наш знаменитый повсюду писатель провел несколько дней в Берлине. Вот что он мне, между прочим, прямо тогда продиктовал с просьбою написать об этом: “Федор Михайлович с этою легендою о Великом инквизиторе достиг кульминационного пункта в своей литературной деятельности или — как это прибавил он — в своем творчестве...” На вопрос же мой, что значит то, что он поместил именно такую религиозную легенду в роман из русской жизни (“Братья
Образ Великого Инквизитора: первые штрихи
Итак, замысел Легенды о Великом Инквизиторе возник у писателя рано, и, судя по его словам, он начал создавать этот сложный персонаж почти одновременно с началом своей литературной деятельности. Точнее было бы сказать, собирать образ Великого Инквизитора. Скорее всего, помощник пастора лишь подтолкнул Достоевского к созданию этого образа. Священнослужитель окончил в 1826—1829 годах курс теологии в университетском Дерпте с золотой медалью и обрел звание кандидата теологии в 1829—1831 годах. Впоследствии, наряду с храмовой службой, Хуун на протяжении 27 лет (!) был духовником в ревельской гимназии и преподавал там иврит и греческий язык**.
Популярность его была действительно велика, коль скоро именитый художник дюссельдорфской школы Эдуард фон Гебхардт (1838—1925) написал с него живописный портрет, хранившийся долгие годы в храме. В 1938 году полотно было выставлено вместе с другими работами на персональной выставке работ Гебхардта в Таллине***.
Другой известный художник из балтийских немцев, Август Георг Вильгельм Пецольд (1795—1859), создал в 1842 году литографический портрет фон Хууна. Заметим, что литография была изготовлена в самое преддверие первого приезда Достоевского.
...С пожелтевшего, в пятнах, с надорванными углами бумажного листа мимо вас смотрит сухощавое лицо мужчины среднего возраста. Прямо и высоко посаженная голова на вытянутой шее. Большой и выпуклый лоб с начесанной на правый висок прядью волос, что часто встречается у людей своенравных, решительных. Таких мало интересует мнение окружающих. Его плотно сомкнутые губы едва растянуты в подобии улыбки. В ней — скепсис и подспудное желание смягчить возможное впечатление о недоверчивости. Не улыбаются лишь умные глаза. Они ясно, холодно, спокойно и сосредоточенно смотрят куда-то вдаль и в себя, скрывая затаенную энергию духа и страстность нрава. Скрытностью и твердой уверенностью в собственной правоте веет от лица этого человека, обликом своим вряд ли располагающего к откровенности. По крайней мере, при первом соприкосновении, при первом знакомстве. Он знает себе цену и к снисхождению не склонен. На этой литогравюре*, отпечатанной в одной из ревельских мастерских (v.Pohl), под изображением — надпись на немецком языке: “Ihr Lieben hat uns Gott also geliebet, so sollen wir uns auch unter einander lieben. Joh.4.11”. “Возлюбленные! если так возлюбил нас Бог, то и мы должны любить друг друга”, — узнается цитата из IV главы Первого соборного послания святого апостола Иоанна Богослова.
Напомним, глава начинается со слов: “...не всякому духу верьте, но испытывайте духов, от Бога ли они, потому что много лжепророков появилось в мире”. Случайно ли появилась цитата именно из этой части послания Иоанна? Изобличение пороков и лжеучительства было действительно в 40-х годах излюбленной темой в проповедях фон Хууна, ревностного священнослужителя с фамилией несколько смешной и столь не созвучной его облику и манере держаться**. Сильная натура...
Стало быть, Ризенкампф не прибегал к красному словцу, рассказывая о существенном влиянии талантливого проповедника на местное сообщество. Общественное мнение, если говорить о критическом его характере, далеко не всегда отражает внутреннюю суть того, кому, так сказать, “косточки моют”. Поэтому и Достоевский, если он и получил первый толчок к изображению Великого Инквизитора в Ревеле от впечатлений о Хууне, вряд ли писал образ мрачного властителя дум паствы с помощника ревельского пастора с точностью до деталей. Великий романист оставляет Инквизитора даже безымянным. Более того, он помещает место действия в далекую Испанию, в город Севилью, где никогда сам не был. Оттого и назвал устами Ивана Карамазова историю его легендой.