Журнал Наш Современник 2006 #12
Шрифт:
7 ноября 1941 года состоялся октябрьский парад войск Чебаркульского гарнизона. Парадом командовал командир 1233-го стрелкового полка полковник Решетов, принимал парад командир 371-й стрелковой дивизии генерал-майор Чернышёв. А 16-го на станцию Чебаркуль подогнали составы под погрузку. Бойцы пуще прежнего рвались схватиться с Гитлером, да и выглядели теперь вполне по-военному. Даже главный батарейный увалень — заряжающий Шатров — стал на удивление проворен.
Навстречу шли эшелоны с оборудованием: из европейской части Союза эвакуировались заводы на Урал и в Сибирь.
20 ноября уральцы выгрузились в Ярославле. Штаб
Разговоры: предстоит строить оборонительные сооружения под Ярославлем. Но 1 декабря — погрузка на станции Козьмодемьянск, короткий подскок — и эшелоны тормозят в Кимрах, Савелове, Сухом…
Артиллеристы прибыли к месту назначения ночью. Замаскированные тьмой, при строжайшей светомаскировке; на станции всё-таки виднелись следы бомбёжки — и несведущие легко могли догадаться: бомбили здесь недавно.
Их выгрузили без промедления, без заминки, и они пошли пешком к фронту.
Тёплая, или по крайней мере умеренная, как им могло казаться на суровом Урале, зима Подмосковья встретила солдат лютым морозом и метелью. Казалось, от стужи замерзает дыхание…
В снежной пыли днём и ночью лесными дорогами движутся войска. Скрипят колеса повозок. Всхрапывают лошади. Лошадиные гривы, воротники и шапки бойцов выбелены инеем. Шуршат закуржавевшие полы шинелей, стучат по оледеневшей дороге солдатские ботинки и конские копыта. Промёрзший воздух обжигает лёгкие, горячие, учащённые выдохи тысяч людей и животных, быстро, как только они могут, шагающих сквозь пургу и ветер, сливаются, смешиваются, курятся над колоннами синеватым, как бы стекленеющим от холода паром.
Марш вершится почти без остановок. Краткие привалы — только чтобы подкрепиться. Бойцы садятся, падают в колючий, кристаллизовавшийся снег. Ваганов грызёт твёрдый мёрзлый хлеб, выковыривает из банки закаменевшую в лёд тушёнку. “Эх, чайку бы горячего попить да поспать малость!” — хриплый, простуженный голос наводчика Рогова. Но разводить огонь запрещено…
Истекающий кровью фронт ждёт не дождётся подкрепления, ох как ждёт сибиряков и уральцев, ждёт дальневосточников, их необстрелянные, зато полнокровные, свежие полки, бригады, дивизии — на смену, на поддержку остаткам взводов, рот, батальонов…
В безжизненном, безжалостном, холодном, как смерть, снегу не засидишься, не соснёшь и получаса: в такой мороз одно спасение, одно условие не забыться ненароком навсегда — встать и идти. Встать и идти, даже если уже нет сил…
Они всё шагают, шагают, уже не ощущая себя, не ощущая ни души, ни тела, но твёрдо веруя, даже точно зная, что дойдут, что в конце концов победят и эту лютующую декабрьскую непогодь, и этих поганых фрицев, которые принудили их, уральских мужиков и парней, оставить родившую их далёкую землю и идти теперь по этой ставшей непригодной для жизни зимней подмосковной степи.
Ваганов вспоминает: “Когда мы проходили через деревню (кажется, Бирюлёво), были немало удивлены: во всю длину деревенской улицы, по левую сторону, стояли большие открытые бочки с малосольной горбушей и сельдью. По правую сторону дороги прямо на снегу лежали горы свежеиспечённого хлеба — от него ещё шёл пар. Бойцы брали, ели на ходу да ещё и прихватывали про запас, кто сколько мог. Такого я больше за всю войну не видел. Но изобретательность тогдашних
Временами уже слышны дальние орудийные выстрелы. Горизонт по ночам всё больше багровеет от зарева пожаров. Уже иногда можно различить: где-то далеко гудят самолёты и дробно потрескивают зенитки.
Война становится всё ближе, всё меньшее расстояние отделяет от неё Ваганова, всё больше подробностей первого в его жизни стопятидесятикилометрового фронтового марша фиксируется в его памяти, закладывая фундамент боевого солдатского опыта.
В полночь с 5 на 6 декабря 1233-й стрелковый полк подойдёт к передовой линии обороны и остановится в обгорелом, вспаханном снарядами лесу. Затемно подразделения полка займут отведенные им исходные рубежи. Будет тревожно и тихо. Лишь изредка простучит короткая пулемётная очередь — там, на самом переднем крае. Да вдруг ослепит чёрную ночь осветительная ракета…
К утру старшина Чугаев привезёт завтрак и первые в жизни рядового Ваганова фронтовые “сто грамм наркомовских”. И ещё старшина осчастливит артиллеристов валенками! Ваганов, в самых сумасшедших мечтах не предвосхищающий, что когда-нибудь настанет время и он будет щеголять в офицерских сапогах, перед первым своим боем с наслаждением снимет ботинки с обмотками и облачится в катанки-пимы, в которых, слава Богу, можно не так бояться русского мороза.
А немцев русский мороз крепко ударит! Они будут выбегать из ещё целых и уже вспыхивающих быстрым огнём, рушащихся от взрывов домов прямо в исподнем — в белых, сливающихся со снегом рубахах навыпуск, в белых кальсонах с тесёмками у щиколоток — незавязанными…
Он скоро увидит их, и они окажутся внешне такими же, с руками, ногами, головами, похожими на всех иных человеками, отличающимися от Ваганова, от его друзей-сослуживцев лишь тем, что не знают и сами — зачем они пришли куда их не звали и почему не торопятся — туда, где их ждут.
Первый убитый… Он лежал в кювете на подходе к Орловке. Он был нашим. Из той дивизии, которую сменяла 371-я стрелковая. Ваганов, разумеется, не знал, не мог знать ни номера этой дивизии, державшей здесь фронт прежде, ни этого бойца, чьё одинокое, сведённое предсмертной болью и посмертным холодом тело коченело у дороги, по которой двигалось к фронту пополнение. В общем-то было вполне объяснимо, что первый погибший, попавшийся на глаза Ваганову, оказался русским — трупы немцев, конечно, могли находиться по ту сторону фронта. Да, это было объяснимо, но — неправильно. Виктору представлялся несправедливым сам факт, что погибший за Родину солдат так вот, неизвестно сколько времени, лежит неприбранный и люди, соотечественники его, проходят мимо, не останавливаясь и ничего не говоря… Страшная правда войны открывалась Ваганову. Его славянская душа скорбела.
Это чувство скоро не то чтобы притупится, замрёт навсегда, но заместится другим чувством — чувством праведного возмездия: в деревне Аксёново он увидит и первого убитого немца. Внешне немец запомнится лучше, чем наш. Может быть, потому, что будет он одет не в серенькую шинель, крепко уже припорошенную снегом, а во всё чёрное, видимо, эсэсовское одеяние. Он будет лежать навзничь опять же у самой дороги, широко раскинув большие руки — такой породистый, здоровущий немчина, с крупным серебристым крестом на чёрной груди. Вот тут, в этот момент, когда Ваганов увидит мёртвого эсэсовца, он поймёт, поверит абсолютно и несгибаемо: под Москвой, уже очень скоро, врага ждёт отпор, и отсюда, из-под Москвы, война повернётся в другую сторону…