Журнал Наш Современник 2008 #10
Шрифт:
Нежнейшую из всех бесед.
За три года после смерти жены Ольги Александровны Иван Сергеевич передумал всю прошедшую жизнь, обвиняя себя, что принимал бездумно, как должное, преданную, не знающую слов упрека любовь жены. Он просил Олю присниться ему, сказать, что же ему теперь делать. Он больше не мог писать, а значит, совсем нечем было ему жить.
Раньше, во времена, отошедшие в безвозвратное прошлое, он любил песни исторические и военные. Оказавшись на берегу Атлантического океана, они пели их в Капбретоне со своими друзьями и соседями — генералом Антоном Ивановичем Деникиным, его женой Ксенией и
Они пели "Как ныне сбирается вещий Олег", "Горел, шумел пожар московский", "Коль славен наш Господь…", "Ревела буря, дождь шумел", "Славное море, священный Байкал… " и любимую их жен лихую гусарскую "Оружьем на солнце сверкая, под звуки лихих трубачей… "
Потом начинались вечные-бесконечные разговоры: почему уставшие от войны и неразберихи с правительствами мужики могли поверить, что им новая власть даст навечно землю.
Теперь его душа угасала, он хотел умереть.
Оля не снилась, а вспоминалась молодость, Москва и первые их встречи возле калитки отчего дома на Калужской, 13, — весной 1891 года.
После трагикомической истории, случившейся с ним на шестнадцатом году жизни (он потом, уже за границей, немолодым известным писателем опишет ее, так и назвав "История любовная"), после того женского авантюризма и пошлости, о которых не подозревал дотоле, гимназист Иван считал себя искушенным и разочарованным, сторонился даже безобидных, совсем еще глупых подруг сестер и вполне снисходительно выслушивал донжуанские фантазии своего друга Женьки Пиуновского, несильно доверяя его "победам".
Для себя он выбрал путь труда и аскетического образа жизни. Да и когда было развлекаться: готовился к экзаменам, много читал, брал книги в библиотеке Мещанского училища. Обожал Большой театр, оперу, но даже билеты на "галерку" требовали некоторых расходов, для него чувствительных. Отец умер, когда ему было семь лет. Подрабатывал на перепродаже прочитанных книг, ненужных учебников, прекрасно ориентировался в книжных развалах, давал уроки, гоняя по всей Москве от Калужской до Красных прудов, разумеется, пешком.
Вот так, возвратившись под вечер, хотел пройти в сад, столкнулся у самой калитки с незнакомой девушкой. Опалила несмелым огнем синих глаз, от смущения еще сильнее натянула вязаную косыночку на плечи, на прижатые к груди детские локотки… отстранилась, потупив взор, пропуская молодого человека слишком стремительного темперамента, чтобы успеть затормозить и пропустить незнакомку.
Механически, не помня себя, влетел в дом. На кухне никого, в столовой, у маменьки, у сестер — ну, вымер дом! Есть расхотелось, вышел во двор прогуляться, может быть, встретить еще раз незнакомую девушку. И тут никого. Куда она делась? Кто такая? Вот так налегке, с косыночкой на плечах — не в город же отправилась… Нет и на лавочке, и в небольшом их саду из нескольких деревьев да ягодных кустов вдоль забора — прошел с безразличным лицом, вернулся, совсем раздосадованный.
В дворницкую толкнуться? Лишнее. Гришка еще со времен "Истории любовной" нет-нет да и подморгнет ему как товарищу по амурным делам. Это противно. Спросить его — все равно как загрязнить незнакомку. Надо потерпеть,
К ужину, однако, народ набежал. Матушка Евлампия Гавриловна после смерти папашеньки вела, как умела, хозяйство, то есть строго и расчетливо. За столом все и разъяснилось. Въехали новые жильцы на сдаваемый внаем третий этаж, к ним-то и заходила родственница, барышня, студентка. Кто родители? Отец — штабс-капитан в отставке Александр Александрович Ох-терлони, человек достойный, участник Крымской и Балканской кампаний.
Она звалась Ольгой (какое красивое имя!), училась в Петербурге в Патриотическом институте, учебном заведении для девушек из военных семейств. Приехала на каникулы. Хотелось еще что-нибудь услышать о ней, но разговор пошел о чем-то другом. Странно, что можно о чем-то другом. Поблагодарил маменьку за ужин, ушел к себе под неодобрительным взглядом — небрежно перекрестился. Места себе не находил.
Перед сном вышел на крыльцо, что-то распирало грудь, в доме ему было тесно. Конечно, ее встретить в этот час не надеялся, просто ходил и ходил, пока не погасили свет у жильцов. Вышел дворник Григорий проверять запоры.
Лежа у себя в комнате на спине, закинув голову на руки, он прислушивался к музыке имени Ольга, видел ее пытливо-скромные глаза, смешные бровки, доверчиво взлетевшие вверх. Глаза звали куда-то вдаль, обнадеживали, обещали неведомое и обязательно счастливое.
Утром солнце осветило Кремль, его лучи дотянулись, как всегда, и до его окна. Он об этом не думал, он просто знал, что, куда бы он ни собрался утром, он — за рекой, но солнце, поднимающееся над Кремлем, освещает и их Калужскую. Никто никогда не говорил: вот взошло солнце над Кремлем, просто так ощущали, хотя бы и целый день не смотрели на купола соборов. И никто не называл Москву-реку кормилицей-поилицей, просто знали, что там у отца были бани, портомойни, зимой устраивались горки для гуляний, ранней весной нарезали лед и складывали в погреба для летних нужд. Там, на болоте, над которым ныне нависает юный Петр-мореход, паслись их гуси без всякого пригляда, а наискосок от храма Христа Спасителя они брали воду для питья и для всего прочего.
И все это было совсем недавно, чуть больше века назад: огромное государство просыпалось с колокольным звоном к заутрени, в сверкании куполов храмов и монастырей Кремля.
От Калужской заставы уходили две улицы. Калужская, вечно в работе, в деловых поездках из города и в город, в увеселительных разъездах горожан на Воробьевы горы. И Донская улица, по которой увозили отмаявшихся в вечной человеческой суетной суете; по ней увезли и отца на вечный покой на кладбище Донского монастыря. Все рядом и все чередом и порядком, угодным Богу…
Встреча с "суженой" входила в ряд непреложного.
Нет, но какая прелестная девушка — у них таких не видывали! Ну, сняли и сняли квартиру, но кто же мог подумать, что есть на свете такая деви-ца-петербурженка. Сроду не был в Петербурге, наша Москва лучше всех городов мира, надо ей все показать: и реку с садами, спускающимися к ней, и Кремль, и соборы, и Большой театр.
Пусть услышит, как поет Бутенко: "Власть на власть встает войной… сатана там правит бал… люди гибнут за металл… " Бас Бутенко-Мефистофе-ля угрожает миру; кажется, нет спасения от могущественного врага рода человеческого… А потом — треск, молнии, дым, огонь, и он проваливается в Ад среди грохота, от которого, кажется, вот-вот рухнет огромная люстра.