Журнал Наш Современник 2008 #8
Шрифт:
– Забыл обо мне Господь, - говорит.
– Почему забыл, не знаю, в дорогу мне пора, а все бытую и бытую.
Из молодости своей она будто бы ничего не помнит и про портрет говорит, что не помнит. советское время ее приглашали в школу, чтобы рассказала молодому поколению, как при царе крестьянам вредно жилось. Так она такое рассказала, что лучше бы и не приглашали. Память у нее отшибли прожитые годы. Отшибли-то отшибли, да только недавно случилось просветление. Два года назад из-за границы, из Франции, приехал поглядеть на свое родовое гнездо молодой правнук бывшего барина Нелидов Феликс Сергеевич.
– Батюшка! Знала, встречусь с тобой, не бросишь меня, сердечный, не сгибнешь на войне поганой. Знала, не убьет тебя германец и красноармейцы не тронут. А ты… Не забыл меня, родненький!.. Ребеночка нету, прости, не получился ребеночек.
Уехал Нелидов к себе во Францию, а асилиса никак не могла взять в толк, что это не старый барин приезжал, а правнук его. И плачет, и радуется, что свершилось ее желание.
– Ты кто будешь-то?
– спросила она, щуря подслеповатые глаза, увидев Андрея Ивановича.
– Ты это, Иваныч?
– итька дома?
– Нету, шастает где-то, деловой.
– Бездельник, шалопут, Клавку с толку сбил. Заходила она?
– Была Клавушка, была. Добрая, душевная девочка.
– Школу прогуляла, деловая.
– Что за беда! Жизнь сама всему научит.
– Да, такая жизнь многому научит, - Андрей Иванович вздохнул, повернулся к двери.
– Иваныч!
– крикнула асилиса.
– Ну?
– Может, в еревкино пойдешь? Тувалетной бумаги нет, беда. Купи.
– "Тувалетную" бумагу ей! Лопухом подотрись.
Дома Клавдии по-прежнему не было. На улицу вышел, походил вокруг, покричал: "Клава"!
– но разве дозовешься? Неожиданно в соседней избе, давно покинутой племянницей Серафимой, за забитыми досками окном увидел в щели свет от свечи. Подошел, смех услышал, в щелку глянул и такой срам увидел, что едва на ногах устоял: на Серафиминой постели Клавка с итькой устроились, блудом занимались.
Откуда силы взялись, плечом дверь сорвал, схватил полуголую Клавку за волосы и поволок на улицу. Она орала благим матом, упиралась, он поднял ее на руки и, как бревно, втащил в избу, снял ремень и, не помня себя, огрел изо всей силы. Она вырвалась, забилась за шифоньер.
– Убью!
– сказал он, бросил ремень и почувствовал, дурень, что разрыдается. То ли от злости, то ли от жалости к доченьке своей непутевой или к самому себе. Срам, срам-то какой! Дожили!
Клавдия кричала из-за шкафа:
– Ты что, очумел? Что делаешь, сбесился?
– Потаскуха! Тебе семнадцать лет, дура! Стыда нет! Девка честь свою до свадьбы должна хранить. Кому такая порченая нужна?
– Ты что мелешь? каком веке живешь, папаня?
Расхрабрившись, она вылезла из-за шкафа, побежала в сени, чтобы выскочить во двор, если что, и, мстительно грозя отцу пальцем, сказала дурным голосом:
– Чья бы корова мычала! Сам-то какой? сех девок перещупал, пока мамку не обрюхатил. До самой ее смерти с ней забавлялся. Я что? Глухая? Не слышала, что ли, как каждую ночь ее терзал? Пыхтишь, как паровоз,
– Дрянь! Такое про покойницу, про мать родную… Чтоб язык у тебя отсох!
Он схватил ремень, замахнулся, она оголила зад:
– Бей!
Но он не ударил, сплюнул:
– Закрой жопу, бесстыжая.
– Злодей, террорист.
– Клавдия выскочила во двор и, сломя голову помчалась по дороге, не зная куда.
Он сидел на крыльце, ожидая ее, успокаиваясь. Дождик капал, одинокий, робко постучал по деревьям в саду, поискал что-то на крыше и ушел, чахлый такой, застенчивый. Запахло живой травой, мокрым забором. Андрей Иванович услышал неповторимый влажный аромат мелиссы, разросшейся у крыльца, возникающий только в редкие ночные мгновения, так не похожий на то, как пахнет мелисса днем. Он сорвал ее стебель, зажал в руке и потом долго ощущал резкий и тонкий запах мяты, впитавшийся в его ладонь.
Стояло долгое июньское предвечерье, солнце уже село, а закат всё не гас. Огненная полоса тлела на горизонте. А когда небесное зарево, наконец, погасло, мелькнул последний светлый луч. На земле в полусумерках еще мгновение был виден дальний лес, откуда катился тихий шум ветра. темнеющем небе сверкнула белая звезда и тихо, медленно поплыла, изредка мигая красным огоньком. Это был самолет, вез незнакомых людей, возможно, в другие страны, и они сейчас глядели в иллюминаторы и не знали, что внизу, поднявши голову, смотрит на них Андрей Иванович, всю жизнь мечтавший полететь на самолете, чтобы взглянуть на иные загадочные края, но так и не полетевший, потому что не успевал вспахивать землю, на которой жил. А теперь? А теперь земля обезлюдела, осиротела, не вспахана, куда теперь от нее лететь?
Медленный самолетик уплыл, а вместо него появилась настоящая звезда, за ней другая, и скоро все далекое небо стало светлым от их голубого свечения, опустилось низко, чтобы Андрей Иванович хотя бы разглядел и порадовался их красоте. А такое небо и таких звезд, как в эту ночь, не всякому посчастливится увидеть и перечувствовать.
етерок проскользнул по лицу, лист прилетел, задыхаясь, упал на плечо, удобно устроился там - устал, пусть отдохнет немного. Но полежал мгновение, сорвался и помчался в свой далекий путь. Далеко за лесом, в немыслимой дали, бесшумно сверкнула сухоросица. Потом еще и еще раз. этом сверкании далекой тихой молнии будто бы было какое-то соперничество с солнцем, словно эти сполохи пытались разжечь горизонт, осветив ночь. Но солнце было равнодушно к потугам молнии, сухоросица сверкала, вспыхивала, осветляя на секунду далекую даль и, наконец, утихла.
Постояла тихая, спокойная, прозрачная тьма ночи. А потом тучи приплыли, закрыли звезды, повеяло ветром и летучим дождем. етер зашуршал по деревьям, брызгая теплыми струями, весело играя листьями и травой, дождь стучал по крышам, ломился в окна. По дороге, что-то мыча слабым пропитым голосом, пытался бежать итька.
– Где Клавдия?
– крикнул Андрей Иванович.
– Чего?
– Клавка где?
итька постоял в луже, фыркнул, сплевывая:
– Чего надо?
– Где Клавдия, спрашиваю?