Журнал Наш Современник 2009 #3
Шрифт:
С горечью глядел Царь Небесный на грешного мужика, но вроде еще не начертав смоляной крест на его душе, ибо праздник в небесах, когда грешник плачет. И вдруг… рече Спас Милостивый с белесых лунных небес: "Доколе гнить будешь во гноилище греха, в узилище порока? Доколе будешь беса тешить?… " Упав на колени перед рекой, омыв лицо в студеных струях, истово перекрестился на призрачно-голубые в ночи, снежные гольцы, с востока подпирающие небо, взмолился Царю Небесному…
Горная река, слетая с отрогов Саянского хребта, гудела в омутах, серебристо и синевато сверкала на перекатах и, говорливая, страстно ликовала, неутешно плакала в призрачно-белой ночи, утробно бурчала, старчески ворчала, и вроде нет-нет да и явственно в говоре и плаче реки слышались
ВАЛЕНТИН СОЛОУХИН
Когда под окнами туманы, Как белый плат, колышутся, Уходят в прошлое Иваны — Там им полегче дышится.
Там во широком поле кони. Леса стоят под небеса, Судьба у каждого в ладони, А враг, как враг — глаза в глаза.
Когда под окнами туманы, Как белый плат, колышутся, О прошлом думают Иваны — Последний бой им слышится.
Ушёл из дома от герани К далёким берегам Оки. Стою на круче. В дымной рани Светлеет поворот реки.
СОЛОУХИН Валентин Алексеевич — поэт и прозаик. Автор многих книг. До начала перестройки жил и работал в Москве. В последние годы живёт на своей малой родине в Орловской области. Член Союза писателей России
Я помню дом за поворотом, Его, я знаю,
нынче нет: Там вышла груша за ворота, Она хранит наш юный след. Хранит, как тайны, наши встречи, Свидетельница всех разлук. Она хранит и помнит речи Твоих завистливых подруг.
Сотня вёрст не преграда, коль надо. Я проснулся.
Заря ещё спит. За туманцем белёсой лампадой Вдалеке тонкий месяц висит. Я тропу вижу в том направленье, Где сияет за окнами свет. В тишине на колхозном правлении Говорят,
а правления нет… Сотрясайте былое, кликуши. Демон слушает, жвачку жуя, И плюёт он в крестьянские души Ядовитой слюной холуя. Сотня вёрст не преграда,
коль надо, Я проснулся с несчастным селом, С пастухом без кнута и без стада — Нынче сдали коровник на слом.
Зима созрела, как капуста, Белым-бела, белым-бела.
Идёшь тропинкой, много хруста, Она и ёлку убрала. Ракиты тоже побелели, Пунктирно смотрятся стога, Шагают чинно вдоль артели Дубы в кирзовых сапогах. Деревню дедушка покинул, Всё лето он квартировал; Гусей порезал и скотину, Спалил ненужный сеновал.
Ушёл старик, избу оставил, Хозяйства нет, деревни нет… В ночи среди собачьей стаи С экрана брешет диссидент.
/Г/ГУ/
АЛЬБЕРТ ЛИХАНОВ
Часть четвертая
Борис регулярно приезжал в учебные отпуска, и, в общем, они были похожи на первый его приезд, так что Глебка даже путался, вспоминая, когда и в какой раз происходили малозначительные события и звучали слова, сказанные старшим братом. Он становился всё взрослее, солиднее, разговаривал не суетясь, ровно, без интонации, как будто взвешивая слова. На старших курсах попал в какую-то объединенную спортивную команду военных, и его стали отпускать на тренировки и соревнования. Почти каждый раз он привозил домой блестящие кубки, на которых стояло его имя, и Глебушка подолгу любовался братовой славой. Только уж потом бабушка поставила кубки на самый верх буфета, откуда они светили, снисходительно и свысока поглядывая на бродившую, говорившую, учащую уроки и моющую посуду житейскую повседневность.
Глебка иногда ловил себя на тайной и даже слегка стыдной мысли, что прежняя жизнь, пока Боря учился в школе, была интереснее и полнее, ведь всякая подробность и чепуха были тогда важны, обсуждаемы, а главное, касались их обоих, превращаясь в общую братскую жизнь. Конечно, их разделяли длинные годы, разные классы, но все остальное-то было одинаковым — и улица, и бревнышки, на которых сиживала их компания, и грай ворон в
Окончание. Начало в N 2 за 2009 год.
старом барском парке. Теперь же Борик обретался в каких-то иных, отсюда не видимых пространствах, и улицы, и магазины у него были совсем иные, и сам город, не говоря уже про училище, из которого — через самую малость! — выйдет человек в лейтенантских погонах, командир, не хухры-му-хры, человек совсем на другой лад перекроенный, потому что ему за своих солдат надо отвечать.
За все! За здоровье их, за то, как прилажено обмундирование, в каком порядке оружие. Ну и за всякие умения их — бегать, подтягиваться, метко стрелять, наконец, прыгать с парашютом, одним словом — воевать, если нужно.
То-то и оно. Если нужно. И выходило — нужно по нынешним временам, и даже очень, а самое неясное — со своими же воевать. Ведь там, где стреляют, взрывают, нападают, живут не чужие, наши же, хоть чернявые и говорят на непонятном языке.
Об этом Борик сказал как-то Глебке, и тот аж затуманился, забеспокоился. Вроде бы и знал он обо всем этом, сто раз слыхал по телевизору, но прежде такие сообщения над ним высоко проходили, как далекие облака, и его лично не касались. А теперь… Ведь Борю туда запросто послать могут. Прикажут — и все! Не откажешься!
Медленно и как будто нехотя стал понимать Глебка разницу между тем, когда ты вольный человек и можешь отказаться от того, что тебе не нравится, и когда ты человек обязанный, вот как теперь Борик. Ведь он же присягу принял, и хоть внешне человек по-прежнему свободный, да только непременно должен двигать туда, куда прикажут, и сделать, что велят.
А потом совершилось выпускное Борино появление. Прибыл буквально на три дня — сияющий погонами с двумя маленькими звездочками.
Глебка тогда словно застыл, и Боря легонько тыкал его кулаком в бок, чтобы отошел братишка от своего молчаливого онемения, чтобы очнулся, наконец, чтобы понял: это просто время катится, и старший брат закончил училище, надо уезжать в часть по назначению, а перед тем ему еще стрелять на соревнованиях, и не каких-нибудь, а международных, и не где-нибудь, а в Берлине!
Но Глебку заполнил какой-то темный страх — неясное и вовсе недетское предчувствие, наверное, потому, что у Бори не было права остановить и переиначить свою жизнь так, чтобы не все приказы выполнял, не всему подчинялся и не за все отвечал.
Пожалуй, эти последние три Бориных отпускных дня, когда он сверкнул в городке звездами на погонах, голубым беретом и значком, изображавшим парашют, оставили в Глебке самый черный след.
Может быть, Дылда всему виной — она от Бориса не отходила. Вечером до дому его провожала, топталась на улице, ждала, когда он ненадолго забегал — но порог не переступала. Чего-то остерегалась, как ни звали ее Боря и даже бабушка Елена Макаровна.