Журнал Наш Современник №9 (2003)
Шрифт:
“Сколько стоит данный человек?” — этот американский вопрос о человеке, взывающий к финансовой ведомости, шокирует одних, но радует других. Американизация как идеология количественных (денежных) идентификаций людей в первую очередь устраивала тех, кто по тем или иным причинам не любил вспоминать о своем происхождении и источниках своего богатства. Разумеется, здесь многое зависит от того, как расставлены акценты. Ведь вопрос о происхождении ваших денег — это не обязательно снобистско-аристократический вопрос, имеющий целью изобличить в вас выскочку. Он может иметь и совсем другую нагрузку, относящуюся к социальной и моральной реабилитации ваших доходов: трудовые они или паразитарные, законные или незаконные, связанные с трудными заработками в области продуктивной экономики или легкими заработками в области экономики теневой? Двести лет назад, в период борьбы третьего сословия с аристократией, стратегия социального забвения включала обще-демократическое содержание: “третье сословие”, самоутверждаясь по чисто количественному, денежному счету,
Американский способ идентификации личности сегодня пришелся как нельзя кстати всем тем, кто хотел бы всячески замазать различие между социально оправданными доходами и богатством, за которым стоят социально продуктивные функции, и асоциальными, за которыми стоят деструктивная и контрпродуктивная практики. Вот почему новые буржуа, все заметнее рвущие с продуктивной экономикой и законными социальными практиками, предпочитают американский способ идентификации личности по доходу как таковому, а не по социально-профессиональной стратификации, способной изобличить происхождение этого дохода. И адресован этот новый прием уже не лицам из четвертого, трудового сословия, а прежде всего всяким асоциальным элементам, привыкшим не стесняться в выборе средств обогащения.
Второй стратегией, призванной оправдать идею американской нации как единого “третьего сословия” или единого среднего класса, стал империализм. Идентификация американского “мы” стала осуществляться на основе высокомерного противопоставления внешнему окружению как среде неполноценных, неудачливых или прямо зловредных, называемых “они”. Но, разумеется, империализм является отнюдь не только социально-психологическим феноменом, замешанным на процедурах противопоставления и принижения внеположных “они”. Это и социально-экономический феномен, связанный с круговой порукой нации, задумавшей расширить зону своих национальных интересов за счет потеснения других и перераспределения сфер влияния. Чем шире зона новых национальных интересов Америки, тем менее значимыми, по замыслу, должны стать внутренние социальные различия между американцами, выше их консолидация. В тот момент, когда зоной американских национальных интересов станет весь мир, призванный всеми своими богатствами обслуживать “американскую мечту”, внутренние различия между американцами исчезнут вовсе и американский народ обретет статус новой высшей расы.
Итак, в глазах людей окружающего мира американизм, с одной стороны, есть идеология культурно безродных и беспамятных, не любящих упоминаний о происхождении — своем собственном или своих богатств, с другой — идеология, оправдывающая капитуляцию перед американским капиталом посредством понятий “открытого общества”. “Демократические реформы” в странах периферии тоже выступают под знаком американизма. В первую очередь они связываются с ограничением вмешательства государства в экономическую и социальную жизнь. Предполагается, что это и есть “американский стиль” экономического поведения, характеризующийся неподопечным существованием индивидуалистов, которым нет нужды обращаться за государственной помощью. Никто нам при этом не признается, что американский стиль в том отношении переменчив: в той мере, в какой США чувствовали (или чувствуют) экономическую уязвимость той или иной отрасли своей промышленности, они не стесняются прибегать к протекционистским мерам. Но другим это в любом случае запрещается не только посредством прямого политического давления, но и посредством идеологической цензуры нового великого учения, в верности которому все реформаторы на местах клянутся под страхом отлучения.
Проходит совсем немного времени, и изумленное население убеждается, что идеология экономически (равно как и политически, и культурно) открытого общества в зависимых странах оборачивается практиками контрмодерна и отлучения от современности. Когда местная промышленность гибнет либо в результате иностранных экономических интервенций, либо прямо свертывается реформаторами под предлогом своей малой рентабельности, местный рабочий класс превращается в безработных или полубезработных люмпенов, которым к тому же теперь отказано во всякой государственной социальной помощи под предлогом борьбы с патернализмом, этатизмом и социальным иждивенчеством. А когда рушится промышленность, повисают в воздухе такие подсистемы просвещения, как наука и образование. Уполномоченные американизмом реформаторы не просто свертывают их под предлогом нерентабельности и избыточности, но занимаются их дискредитацией, выискивая в них следы устаревших идеологий и антидемократических традиций. И речь идет не просто об импровизациях местных западников, резвящихся на развалинах национальной культуры, а о политике, жестко диктуемой “реформаторам” влиятельнейшими международными организациями — МВФ, МБ, ВТО, за которыми стоят США. Ясно, что в этих условиях идеология американизма выступает как новый колониализм, призванный отбросить некогда самостоятельные и развитые страны к третьемировскому статусу.
Американизм выступает как идеология нового расизма, превращающая прогресс из достояния всех народов в новую привилегию избранного меньшинства, охраняемую продуманными
Вот в чем ошибаются стратеги американизма: воспевая на все лады могущество Америки, уповая на ее вооружения, они забывают о том, чем современная Америка вооружает обездоленное большинство мировой периферии — она вооружает их страстным антиамериканизмом, нетерпеливым желанием дождаться унижения и краха “супердержавы”. Чем больше местные реформаторы, уже уличенные народами в недобросовестности, в ненависти к собственной стране, клянутся именем Америки, тем больше несмываемых пятен ложится на это имя. Новый антиамериканизм питается не только национально-патриотическими, но и социальными чувствами, возбуждаемыми социальной поляризацией реформируемых либералами обществ, возвращением давно забытого социального бесправия и нищенства. Учитывая это, можно сказать, что современный антиамериканизм подпитывается не только импульсами местной архаики, но и импульсами модерна, в свое время давшего массам то, что ныне у них отбирается под видом либерального секвестра и “дерегулирования”.
В этом смысле антиамериканизм имеет значительно более широкую социальную базу, чем порознь взятые национализм, коммунизм, фундаментализм или неоархаизм. Он вполне может стать не только лозунгом туземных низов-изгоев, но и знаменем оскорбленных в своем достоинстве и пониженных в статусе наиболее развитых в профессиональном отношении групп общества, вчера еще связанных с системой наукоемких производств, а сегодня вынужденных подвизаться в роли рыночных поденщиков, живущих случайными заработками. Эти группы и выдвигаемые ими контрэлиты способны заново реинтерпретировать демократию равенства, дискредитированную американизмом. Ибо одно дело — демократия равенства как оправдание тоталитарной казарменной уравнительности, направленной против наиболее инициативных, другое — как оправдание наших законных претензий на равное достоинство, на свою долю в достижениях модерна, на защищенность от дискриминационных практик внешнего и внутреннего расизма.
Положение усугубляется тем, что американизм в нынешних странах вторичной модернизации выступает как кредо вчерашней номенклатуры, пользовавшейся огромными привилегиями в недавнем прошлом и стремящейся в новой форме продлить их в будущем. Когда все эти номенклатурные реформаторы и приватизаторы, бывшие сотрудники тайной полиции, идеологические надсмотрщики и бюрократические держиморды, говорят нам, что они — против демократии равенства, то нам понятно, что они — за неприкосновенность своих привилегий, сохраненных посредством конвертирования старой власти в новую собственность. Они сделали все для того, чтобы не допустить подлинно демократических революций снизу, способных передать собственность “не в те руки”. И поскольку за этими номенклатурными реформаторами и приватизаторами изначально стояла американская поддержка, то ясно, что куплена она одной ценой — обязательствами новых элит служить не своему Отечеству, а заокеанским покровителям и “гарантам”. Поэтому ясно, что современный антиамериканизм имеет оппозиционно демократическое, антиноменклатурное содержание и здесь — залог того, что он станет платформой новых международных коалиций и народных фронтов, объединяющих различные группы населения: старых и молодых, страдающих от недостатка образования и квалификации и страдающих от их невостребованности в новом рыночном обществе, создающем массовый спрос на одних только бесправных поденщиков.
Если случилось так, что Америка возглавила гражданскую войну новых, глобализированных богатых против новых бедных, то и сопротивление такой Америке превышает масштабы обычного военного сопротивления внешней силе и становится массовым гражданским сопротивлением людей против узурпаторов их национальных и социальных прав. Тираноборческие упования, мечты и мифы большинства — это нечто гораздо более разнообразное и масштабное, чем воинская доблесть частей, оказывающих сопротивление внешнему агрессору. Если Америка приращивала свои силы посредством вербовки местных компрадоров, организующих антинациональные и антидемократические “реформы”, то антиамериканизм приращивает свои силы посредством вербовки всех движений социального протеста, присоединяющихся к протесту национально-патриотическому.