Журнал Наш Современник №9 (2004)
Шрифт:
Драматургия пьесы “На дне” имеет несколько характерных черт. В пьесе три главных элемента: 1) сила судьбы, 2) душа бывшего человека и 3) человек иного порядка, который своим появлением вызывает болезненное для бывших людей столкновение двух первых стихий и сильную реакцию со стороны судьбы”. Согласимся, мы совсем не избалованы суждениями такой сдержанной и благородной силы о прославленной пьесе!
Вершина свободной и властной мысли Анненского в последних строках статьи. Им предшествует выдержка из монолога Сатина: “Человек может верить и не верить... Это его дело! Человек свободен... он за всё платит сам: за веру, за неверие, за любовь,
Венчает эту славную риторику и весь очерк “еврипидовская” интонация Анненского: “Слушаю я Горького-Сатина и говорю себе: да, всё это, и в самом деле, великолепно звучит. Идея одного человека, вместившего в себя всех, человека-бога (не фетиша ли?) очень красива. Ох, гляди, Сатин-Горький, не страшно ли уж будет человеку-то, а главное, не безмерно ли скучно ему будет сознавать, что он — всё, и что всё для него и только для него?..”.
Статья завершена до августа 1905 года. Нынче его уже невозможно представить чисто календарно — этот 1905-й.
В очерке, особенно в его финале, Анненский коснулся ( и как!) того, что в дальнейшем определит кошмар и муку XX столетия. Во мгле будущего он разглядел то, что было призраком и станет явью. И, как часто водится на Руси, сделал это поэт, ибо только поэт видит мир сквозь “самое страшное и властное слово, то есть самое загадочное — может быть — именно слово будничное ” (слова Анненского). В связи с пьесой Горького поэт прозрел и воплотил великую интуицию XX века. Тому есть и подтверждение.
Павел Флоренский в 1926 году в тезисах к своему докладу о Блоке писал: “Современная Российская императивность марксизма принудительно наталкивает (в этом ее добро) на необходимость выбора монистической системы мировоззрения, внутри которой надлежит “расставить на свои места” накопленные ценности культуры.
Сейчас непосредственно ощутимо, что мир расколот религиозным принципом: антитезис марксизму — только христианство (то есть православие), религии человекобожия — религия богочеловечества”.
И сегодня мир, без всякого марксизма, все так же расколот “религиозным принципом”, как и в 1926-м.
Вопросительная догадка Анненского, надо думать, потому так и поразила Горького, неотступно следовала за ним. Чуткость писателя, мужественно проявленная и хранимая им, делает ему честь.
Впрочем, как некогда заметил Иннокентий Анненский, — “Бог знает... куда заводит иногда перо, взятое со скромной целью дружеской записки”.
Сергей КОРОТКОВ • Сполохи (Наш современник N9 2004)
СПОЛОХИ
Валентин Сорокин. “Биллы и дебилы”. Изд-во “Алгоритм”, Москва, 2004 г.
Есть книги, появление которых продиктовано самим ходом времени, и оно, время, прежде всего ищет в художественном произведении правду. Правду целительную, а не разрушительную. А что бывает правда разрушительная, “сжигающая мосты”, ни
Неожиданную и в то же время долгожданную книгу мемуаров известного русского поэта Валентина Сорокина “Биллы и дебилы” я читал взахлеб, с сердцем, полным боли и сострадания к родному народу, к крестному русскому пути.
“Но крики сестер и зовы матери, плач сестренки и окровавленный образ отца меня преследовали сильнее и сильнее. На каждый голос мое сердце встанывало и обмирало. Я понимал, я чувствовал сердцем, глазами, спиною гибель брата... Конец его, смерть его. И чем быстрее бежал я за Карькой, уже не слыша цоканья копыт, тем безнадежнее замирало мое маленькое сердце, и тем суровее и жестче брала меня в полон беда”. Признаюсь, что и мое сердце “встанывало и обмирало”, до слезы, до трепета сердечного доходило... Это в какой-то степени и мое воспоминание, и еще многих и многих деревенских мальчишек, хлебнувших лиха, в ту, теперь такую далекую пору.
И внук у могилы отцов,
И правнук сегодня обманут.
О, матери, каменный зов,
Живые и мертвые встанут.
Холмов боевых кругорядь,
Щит месяца на перевале.
Нам нечего больше терять,
Мы, русские, все потеряли.
Сполохи памяти, сполохи бессмертия — вот суть книги Валентина Сорокина, вот ее лейтмотив. И смех, и слезы, и частушки, и трагичная лирика, и упругая проза, что сродни фронтовым сводкам Совинформбюро, и говор народный, и чеканная речь авторских отступлений — все живет в романе подлинной жизнью.
То лопухи ивашлинские изобразит автор, да так, что захочется посидеть в тени их, на “братовой лавочке”, то березки уральские лебедями белокрылыми взлетают в небо, то плачет отцовская гармошка о солдатских могилах. Вдохновенным резцом высечен на ивашлинском граните лик отца, человека необычного в своей “бешеной” неукротимости, в своей такой общей для русского сердца жажде справедливости. И в богоборчестве своем не мелок, а лих и удал Василий Сорокин, отец поэта:
“В углу — икона. Старинная. Золотая. Спокойный и большеликий Бог наблюдает за нами. Молчит. Проносятся мгновенья. Скрипнула дверь, но снова прикрылась. Отец разжимает на медной ручке ладонь. Широкими шагами направляется в угол. Треск. Звон. С божницы сыплется мелкое стекло. Погасло величие иконы. Ее власть перестала быть... Такими я запомнил проводы отца на фронт”.
Восемь детей да старики родители, было с чем идти к Богу с вопросами: “Ответь, Всемогущий, кто согреет их? Кто накормит, когда уйду на войну?” Таков русский человек — счет к небесам у него в горсти! Но зато и в покаянии глубок он и велик. Всем сердцем понимает отец праведность военного долга. Но кто в него камень посмеет бросить, когда смотрят на кормильца детские тоскующие глаза? А все-таки есть Бог. Он, Господь, и в солдате русском, отце поэта, свою работу совершил, и через страдания, через огонь военный, через гибель друзей боевых все-таки приходит отец к пониманию Веры. Жену свою любя, бережет ее лампады от сквозняков эпохи.