Журнал «Парус» №89, 2021 г.
Шрифт:
Она сидела за библиотекарской кафедрой, Николай Николаевич – за газетным столиком. Читателей не было. Он подождал и подошел, продолжил то, на чем оборвать разговор пришлось в прошлый раз – о своей юношеской любви. О том, как обнимал рыжую, полную девушку в бараке инфекционного отделения и как диагноз не подтвердился… «
– Вы и обо мне так будете рассказывать, – упрекнула она его, – вот если бы она вас услышала!
– Она давно в могиле, – сказал он и, облокотившись о кафедру, наклонился к Ире.
Глаза у нее вблизи – большие, милые и беззащитные – выпуклые, как у зависшей над прудом стрекозы. Ясные, ласковые, внимательные – соскользнешь в них – и забудешь все. Эти минуты сладкого забвения – самые счастливые для него. Говорил и говорил.
– Там ветер открыл дверь, в библиографическом отделе?..
Николай Николаевич глянул в коридор: нет, дверь была закрыта. Здесь, в старинном доме, часто так бывало: рамы большие, ветхие, и в щели их просачивается ветер, ходит между книжными полками, шевелит чем-то, издает странные звуки, может, и в замурованных в стенах дымоходах печного отопления…
– Нет, там кто-то стоит, посмотрите, – прошептал она, испугавшись, и как-то просительно поглядев на Николая Николаевича… Он, оборвавшись на самом занимательном месте, вышел в коридор и увидел там чернявого парня. Присев на корточки, пристально разглядывает в стеклянной витрине глиняные горшки, выставленные завхозом. Странный вид у парня: не вставая, черно, сонно посмотрел снизу вверх. Николая Николаевича сначала обдало стыдом: он подслушивает наш разговор! Николай Николаевич даже засобирался уйти, так ему стало неприятно. А Ира испугалась почему-то и вдруг впервые попросила:
– Вы не уходите пока от меня.
Он опять вышел в коридор к чернявому парню. Спросил, что ему надо, тот медленно, чужим голосом ответил, что только что прочитал в газете заметку про эту выставку и сразу же пришел посмотреть.
Николай Николаевич сказал, что заметка была не об этой выставке – та выставка не здесь, а в соседнем здании. Потом появилась Людмила Михайловна. «Что за парень приходил, вы не знаете?» – спросила ее Ира. «Знаю, он и сейчас внизу, под лестницей стоит, – отозвалась беззаботно Людмила Михайловна. – Это человек очень хороший… Он учился в университете, да сошел с ума»… Но что-то суеверное в этом случае все не давало покоя, особенно то, что парень, наверняка, подслушивал: «Этот ветерок нездешний… этот бес-углан…» – бормотал Николай Николаевич про себя. Он не мог избавиться от какого-то тревожного, хотя и безотчетного предчувствия, и думал, что не случайно ему снится, уже не впервые умерший два года назад старый друг, которого все знакомые называли просто Валерой.
…Когда парень ушел по коридору, так же беззвучно, как и появился, смущение поулеглось: «Ну и пусть подслушивал… Во-первых, эта женщина уже в могиле. Во-вторых, что он поймет?» – думал Николай Николаевич. А Ира все не могла успокоиться. Она в последнее время похудела: бледное, милое лицо ее точно прочертилось вглубь. Она была в белом, с высоким воротом свитере, разогретом светом от настольной лампы. Она опять беспокойно льнула к лампе, гладила ее стеклянный колпак, руки, наливаясь светом, матово просвечивали. Он нагнулся и поцеловал ее в русый локон возле ушка, там, где у прямой, белой раковины темнела маленькая родинка, а она даже не отмахнулась, как обычно… Это сегодня был уже третий такой поцелуй… И он подумал счастливо и устало, с тем зыбким беспокойством, с каким мы обычно заглядываем в будущее, что теперь он так будет целовать ее, когда захочет. Но он ошибался.
III.
Осень все не приходила, затягивалась, и вдруг установилась внезапно. Вечером, уже часов в семь, темно, и все заволочено сухим, дымным туманом, будто где-то запалили большой костер, и мир вот-вот исчезнет, сгорит, да так оно и бывает каждый год: солнечный мир проваливается, обугливается, сереет. С утра выглянуло солнце, осветило бледным светом, и снова все погрузилось в осеннюю задумчивость. Николай Николаевич сидел за книгой – в ум не шли материалы
…Он лежал на высокой, как будто больничной, железной койке в голой комнате, а она сидела у него в ногах и ласково выговаривала своим тихим голосом за какие-то пустяки: «Надо и самому готовить»… Он лежал поверх холодного, серого одеяла, в трикотажных старых штанах и клетчатой рубашке, закинув руки за голову. Вдруг вскочил, чтобы поцеловать ее, а она увильнула и быстро, с улыбкой, юркнула под кровать, как это делают разыгравшиеся дети. Встав на колени, выставила из-под свесившегося одеяла светловолосую голову с ясными, веселыми глазами. Он тоже встал перед ней на колени, придерживая ее за щеки легко, поцеловал три раза: сперва слабым поцелуем попробовав губы, потом крепко, но поцелуй сорвался; и еще раз прикоснулся слегка, будто закрепляя всё действо. До этого он никогда не целовал ее в губы… И проснулся в своей квартире. Долго лежал в темноте, ждал утра… До этого, на прошлой неделе, она приснилась больная, постаревшая, кашляла. Николай Николаевич затревожился. А Ира, как оказалось, действительно, в тот день была в больнице – только у зубного врача…
Пришел Николай Николаевич в библиотеку, но Людмила Михайловна сказала, что Ира ушла сдавать начальству какие-то отчеты… Он постоял у белой, толстой стены бывшего монастыря, спустился с холма к ручью. Там в сыром, сером небе под мокрыми, черными ветками ив – кирпичные, алые развалины – сиротливая античная арочка на высоте, и треугольник кладки, оставшийся от разобранной крыши. Нарушил легкую печаль черный автомобиль с утробной, глухой музыкой в салоне, спрятавшийся за развалинами.
Под молодыми дубками в парке Николай Николаевич подобрал большой, разлапистый лист, на его желто-коричневом пергаменте написал: «Сон. 8 октября, 200… года. Ира». Положил ей на кафедру в библиографическом отделе… И так прошел весь день. И на другой день он искал, ждал ее, и опять томил неотступный страх, что она вернулась к мужу или любезничает с отставным прапорщиком. Его пристроили завхозом или «заведующим технической частью музея-заповедника», как он сам себя называет. Николаю Николаевичу он с первого же разговора стал неприятен: кривоногий, косопузый, с откляченным задом. На лысине просвечивают бурые пятна, старательно прикрытые серыми, вязкими прядями, поэтому он не снимает шапку с головы. Что-то в его мнимо простодушном лице есть подленькое, нахальное, готовое, впрочем, моментально испариться, стать пустым и гладким, как доска. В разговорах он внезапно вставляет: «А как Шуберт?» Вообще-то он – человек не бесталанный: сочиняет песни и поет их под гитару на вечеринках. Лепит горшки на гончарном круге, рассуждает про астрологию…
Николай Николаевич заходил хитростью в библиографический отдел, заглядывал на кафедру. Ее все не было. За три дня дубовый листок с ее именем сморщился. Николай Николаевич вспомнил, как она однажды разговаривала с Людмилой Михайловной об именах и сказала: «Смотрите, какое имя у меня мягкое!» – и по слогам произнесла, будто придавливая ладошкой каждый звук к столу: «И-ра-а!» Образовано оно от слова эйрене —мир: в древнегреческом оно женского родаи обозначает состояние противоположное войне: покой. Но Николай Николаевич, увлеченный боковым ходом своих мечтаний, ошибаясь в одной дореволюционной буковке, переводил его как вселенная.
С утра в выходной холодная, цинковая туча съела небо за Волгой, пошел первый снег, потом слякоть, ветер зашумел порывами, с подвыванием в выбитом окне чердака. И после обеда дождик сиротливо стрекотал по стеклам и просительно дребезжал по жестяному карнизу окна. Николаю Николаевичу опять стало страшно, что она вернулась к мужу. Этот навязчивый страх становился все томительней. «Или войду, – тревожился он, – а от нее осталась лишь одна тень на полотне мира, промоина, куда она ушла… И я не увижу ее никогда!» Так прошла неделя…