Журнал Q 08 2011

Q Журнал

«Почему «дикая ответственность»? — сердито думала Лида. — Зачем воспитывать? Меня мама воспитала».

На экзаменах Лида сумела доказать тетке, что разговоры о «дикой ответственности» она вела зря.

Лида вообще старается меньше обременять тетку заботами о себе. Сообщает ей то, что нужно, вот и все: «Я по математике получила пять!», «Сегодня идем в кино всей группой», «Выиграла у Милки Соколовой в решающем. Со счетом девять — семь!»

Вот и теперь, когда прошло целых три дня после того, как она влюбилась, Лида только сказала тетке:

— Пойду в субботу в театр с Олегом Щербининым.

У Марии Викторовны, как она не раз признавалась себе, не было ни педагогического, ни просто житейского опыта воспитания. Была она бездетной вдовой. Работала бухгалтером.

И насколько уверенно чувствовала себя за бухгалтерскими книгами и счетами, настолько же неуверенна была в отношениях с Лидой. А сестру Веру любила Мария Викторовна бесконечно. К дочурке ее, к этой зеленоглазой резковатой Лидии, привязалась по-настоящему, баловала и наряжала ее, как могла. В то же время Мария Викторовна старалась, чтобы племянница была похожа на свою мать: чтобы она была энергичной, работящей, правдивой, жизнерадостной. Как казалось Марии Викторовне, девочка росла именно такой. Только, может быть, при жизни матери Лида была более мягкой, более разговорчивой и менее самостоятельной... Когда что-то в поведении племянницы казалось Марии Викторовне неправильным, она говорила: «Твоя мать поступила бы иначе», «Мать, пожалуй, не позволила бы тебе!». Иногда это не помогало, и Лидия все же делала по-своему. Тем не менее Мария Викторовна считала, что живут они с племянницей хороню.

А если бы Лиду Голубеву спросили, как живет она с теткой, то девушка, наверно, пожала бы плечами: «Обыкновенно!..»

А вот при маме было все необыкновенно. Лида могла бы перечислить многое, что запомнилось навсегда: мама ужасно рассердилась на то, что плохо был покрашен соседний дом, и звонила об этом куда-то, и написала в газету; мама поехала к директору большого завода, когда ее пациентку, работницу этого завода, уволили. Мама считала увольнение неправильным и рассказывала Лиде, как она сумела убедить директора. При маме небольшая их квартира казалась очень большой, всегда была наполнена разными делами, связанными и не связанными прямо с маминой профессией. И то, что мама всюду хотела сделать так, чтобы стало хорошо, было очень интересным, очень важным, очень значительным. А теперь все то необыкновенное, что было дома при маме, даже мамин вышитый шелками «Бог долголетия», подаренный ей друзьями, побывавшими в Бирме, — постепенно как бы тускнело, забывалось. Жизнь становилась не скучной, не тоскливой, а просто обыкновенной.

Лида по-прежнему говорила о матери в настоящем времени: «А вот мама считает наш век веком химии!» Но уже слова «мама умерла» не казались девушке такими чудовищно неправдоподобными, такими немыслимыми, непроизносимыми.

Чем же именно тетка отличается от матери, Лида никак не могла понять. Разницы в летах у сестер почти не было. Внешне они были похожи друг на друга: обе светлоглазые, светлобровые, светловолосые. Только голоса разные... Мама любила цветы. И тетка все возилась с цветами. И мама и тетка часто говорили о своем поколении — о строителях первой очереди метро в Москве, о фабзавучниках и даже о танцах своего поколения. (Впрочем, Лида не считала маму каким-то другим поколением, тем более что мама в конце концов шейк научилась танцевать так, как танцевали все девочки-старшеклассницы из Лидиной школы.) И мама и тетка вспоминали войну. Но вот здесь-то они становились разными. Тетка плакала, говорила о Лидином отце-разведчике, погибшем в тылу врага. А мама кричала сердито: «Об этом не надо! Хватит болтать!» — и брала газету или книгу, закуривала папиросу, хотя вообще не курила... И мама и тетка были добрыми: жалели школьную учительницу, у которой погиб сын, жалели соседку, не ладившую с мужем, и мужа этой соседки, которому приходилось после ссоры с женой самому подогревать себе обед. Но мама жалела людей то сердясь, то смеясь. А тетка жалела не сердясь и не смеясь, а просто сокрушаясь. В этом тоже была разница между матерью и теткой. И еще в чем-то была глубокая разница между ними, такими похожими! Была разница, иначе почему бы после смерти мамы все стало таким обыденным?!

Теперь необыкновенным событием стала любовь к Олегу. Целую неделю Лида доказывала подруге-однокурснице Людмиле Соколовой,

что она, Лида, влюбилась действительно по-настоящему; приходилось доказывать также и то, что Олег хороший. Мила в этом отношении была настроена скептически.

И вот наступил тот момент, когда Лида, шурша пышной юбкой, уселась рядом с Олегом в первом ряду ложи Большого. Все было интересно. Но, честно говоря, Лида не знала, что же все-таки интересней: то, что происходит на сцене, пли то, что происходит с нею самой. Да, конечно, она любит Олега! Он такой славный, внимательный: отодвинул для Лиды стул в ложе, принес программу, купил в буфете конфеты «Грильяж». В театре Олег разговаривал легко и непринужденно. В антракте он обратил внимание Лиды на туалеты зрителей и на портреты известных артистов на стенах, но что-то в его словах постепенно стало неприятно задевать девушку.

Под люстрами зала медленно двигалась по кругу пестрая толпа. В ее веселых, радужных переливах даже люди, одетые поскромнее, казались нарядными. Лида, если бы Олег не шепнул ей, наверно, не заметила бы, что у маленькой темноволосой женщины юбка слишком узка, а у гражданина в роговых очках брюки, наоборот, слишком широки.

— Сейчас хоть немного научились одеваться, — говорил Олег, — а раньше чуть ли не в спецовках являлись в театр!

— Откуда ты знаешь? — спросила Лида, тихонько высвобождая руку из-под локтя Олега.

— Знаю. Отец рассказывал... Наверно, сам в спецовке ходил в театр! — Юноша пренебрежительно усмехнулся.

Под люстрами зала медленно двигалась пестрая толпа. Но вдруг словно легкая пленка тумана заслонила эту толпу — совсем как в кино! Затемнение — и другая толпа, другие люди! Ну да! Мамино поколение: люди, построившие метро, в котором приехали сюда, в театр, Лида и Щербинин, люди, построившие гостиницу «Москва» и другие новые дома, и раздвинувшие улицы Москвы, и защитившие во время войны эти улицы и эти дома!.. В спецовках, в гимнастерках и ватниках люди маминого поколения молча и как будто выжидательно смотрели на Лиду.

— Видишь ли, — улыбаясь, говорил Олег, — так называемое поколение первых пятилеток не только не умело одеваться. Наши родители устраиваться в жизни не умели, понимаешь?

— Замолчи! — низким от обиды голосом выпалила Лида. — Они умели строить жизнь!

И ни слова больше не произнесла до конца спектакля. А после спектакля у входа в станцию метро Лида совершенно спокойно сказала Олегу:

— Тебе тоже нужно на метро... Но ты поедешь на трамвае, или на троллейбусе, или... как хочешь. На метро ты не поедешь! Понятно? Попробуй только поехать! Я... закричу! Я... милиционера позову! Объясню ему. Он поймет. Тем, кто не уважает людей, построивших метро, нечего пользоваться этим видом транспорта! Между прочим, по улице Горького гулять таким кавалерам тоже надо было запретить. И жить в новых домах — тоже! Понятно?! — Лида спокойно и решительно подождала, пока Олег, грубовато оттолкнув какую-то женщину с чемоданчиком, первым сел в подошедший троллейбус.

Домой Лида пошла пешком. Просто хотела прогуляться. Всю дорогу она думала о том, как смеялась бы мама, узнав, что Лида совершенно серьезно запретила Щербинину пользоваться метро. И Лида сама шла и смеялась. Хотя она уже безусловно не была влюблена в Олега, жизнь казалась очень интересной, будто выиграла Лида в упорной борьбе очень трудное соревнование по теннису. Лида вспомнила вдруг, как мама сердито жалела тетку: «Эх, Маша! Не хватает у тебя любви к борьбе! А ведь это высшая правда жизни! Если ты не борец за правильное, за хорошее, — жить не интересно!»

Тетка еще не спала. Лида села на кушетку, над которой висел мамин «Бог долголетия», и тихонько погладила «Бога», казавшегося сейчас ярким, может быть, потому, что Лида вошла в дом с полутемной улицы. В углу, на шелке, возле самой фигуры «Бога», как-то особенно отчетливо выделялась ярко-зеленая надпись: «Вере Викторовне Голубевой, врачу-коммунисту, от ее друзей». Лида задумчиво посмотрела на тетку: «Может быть, разница между мамой и теткой именно в том, что мама была коммунисткой?»

— Что ты? — спросила Мария Викторовна, откладывая в сторону шитье.