Журнал СовременникЪ № 10
Шрифт:
Мы с тётей долго ехали на трамвае, а потом добирались по астраханской зимней слякоти до клуба «Рыбпрома», где проводился «утренник». Клуб находился рядом со старым портом, а он был совсем не близко от центра города, реки Канавы и от бабушкиного дома, где мы жили.
Над дверью клуба под перекрещенными красными флажками кривовато, чуть налезая углом на верхний косяк, висел знакомый портрет. Я уже знала, что это Ленин. Мне всегда было непонятно, почему в детских книжках его часто называли «дедушка Ленин». У меня был один-единственный, мой самый замечательный на свете дедушка Андрей Игнатьевич. Таких дедушек, как он, не бывает много,
В длинном темноватом помещении клуба сновали дети разных возрастов, одетые как-то тускло и одинаково, на этом фоне моё голубое платье словно засветилось. Я заметила, что несколько детей оглянулись на меня, и сразу застеснялась своего вида, особенно меня смущал бант, туго завязанный у меня на темени. Я смотрела на пробегавших мимо девочек, и ни у кого из них не было такого торчащего банта, как у меня. Я попыталась стащить бант с головы, но он завязан был так крепко, что, как я ни старалась, он остался на месте, только чуть съехал набок.
Я спряталась за тётку, и в это время всех детей стали делить на группы и растаскивать в разные углы. Ими занимались старшие девушки и парни. Как сказала тётя, это были комсомольцы из её ячейки. Комсомольцами командовала тётенька постарше в красной косынке и с резким голосом. Тётя мне шепнула, что это секретарь ячейки, и я поняла, что именно она здесь главный командир.
Вокруг всё быстро менялось, и вот с дощатого помоста, на котором сидел почти не видный снизу дяденька с баяном, раздались звуки марша. Громкая ритмичная музыка и вообще всё, что последовало дальше, заставили меня забыть не только свои сомнения, но и вообще всё, кроме происходящего на сцене. Меня подхватила и понесла куда-то вдаль радостная волна.
По сцене маршировали мальчики в чёрных трусах и белых майках, в руке каждый держал оструганную палку, и мне было ясно, что это шашки, а сами мальчишки – героические красные конники. Ребята очень старались и сильно топали ботинками по гулкому настилу. Их волнение передавалось мне, я всё сильнее сжимала тёткину руку, она наклонилась ко мне и спросила, всё ли в порядке.
Мой подъём достиг предела, когда мальчики запели знакомую мне песню:
«Мы красные кавалеристы и та-та,Та-та-тата-тата-тата-та-та…»Кроме первых слов, остальные были непонятными, зато мелодия уносила в даль, в степь вместе с героями-кавалеристами. Всю свою жизнь, сколько бы раз я ни слышала эту популярную песню, я так и не могла разобрать её слов.
Допев песню, ребята стали строить пирамиду, одни вставали на одно колено, а другие, те, что помельче, карабкались к ним на колени и на плечи. На белых майках и на коже ребят чернели следы от резиновых подошв. Слышно было, как мальчишки пыхтели, у них сползали трусы, торчали и выворачивались худенькие лопатки, не всегда получалось соединить руки, но всё равно они были молодцы, и им дружно и долго хлопали, пока они маршировали и спускались вниз, громко топая ботинками.
Дяденька заиграл другую музыку, и на сцену вышли девочки. Пирамиду они не делали, но очень хорошо спели красивую и тоже знакомую мне песню. В ней были такие слова:
«Смело мы в бой пойдём ЗаЭти последние торжественные слова девочки спели громко, даже как-то грозно, отчего по спине побежал холодок. Девочки шли в бой, в руках у них были тоже палки, но побольше, чем у мальчишек. Опять было совершенно ясно, что это вовсе никакие не палки, а боевые винтовки. Становилось очень грустно при мысли, что такие славные и смелые девочки все как одна «умрут в борьбе за это».
Под аплодисменты девочки, тоже стуча ботинками, промаршировали с помоста, и тут рядом возникла главная комсомолка с помощниками. Они стали выводить по одному и ставить на табурет ребят из тех, что толпились вокруг.
Ребята, прижав руки вдоль туловища, звонкими голосами говорили стихи, и все им хлопали. Всё ещё находясь в восторженном состоянии духа от представления, я крутилась, подпрыгивала и тянула тётю к табуретке, мне тоже очень хотелось, стоя на ней, рассказать все стихи, которые я помнила.
Тётя, держа за плечи, стала проталкивать меня вперёд, это было непросто, вокруг плотно толпились дети, их также протискивали поближе к желанной табуретке. Взволнованные важностью момента, мамы вдруг заволновались, что их дети могут не успеть выступить. Возникла даже толкотня и нервозность. Я была меньше всех, и меня уже почти оттеснили, но в это время меня подхватили чьи-то крепкие руки, и я оказалась на табуретке.
Стало тихо, кругом были одни незнакомые лица, на меня удивлённо смотрели во все глаза. Может быть, голубое платье и бант сыграли в этом свою роль. Робея, и от этого вначале негромко, я отбарабанила свой специально заученный стишок, и мне похлопали. Слезать со своей трибуны и уходить мне совсем не хотелось, и вспоминались другие, самые любимые наши с нянь-Марусей, стихи. Парень, что водрузил меня на табурет, смотрел на меня, улыбаясь:
– Знаешь ещё стих? Говори или слазь, а то и другим тоже охота!
Я вдруг осмелела и как-то неожиданно для самой себя вдруг услышала собственный голос:
«Спи, младенец мой прекрасный, Баюшки-баю!Тихо смотрит месяц ясныйВ колыбель твою!»Тут же рядом с табуреткой оказалась та «главная», в красной косынке:
– Нет-нет, это неподходящий стих! Мы тут все уснём с твоим «баюшки-баю», – обидно засмеялась она.
– Хочешь, говори какой-нибудь другой!
Стихов я знала много, источником моих знаний были дедушкины книги с прекрасными картинками, которые мне читали. Я выбрала наше с нянь-Марусей самое любимое, и поверх задранных голов ребятишек прозвучало:
«По небу полуночи ангел летелИ тихую песню он пел…»Не помню как, но я оказалась внизу, рядом с тётей и главной комсомолкой. «Главная» смотрела сердито и что-то шипела моей тётке.