Журнал «Вокруг Света» №01 за 1967 год
Шрифт:
— Хочешь всегда жить в моей хижине?
— Да.
И все...
Последовала неделя, во время которой я был юн, как никогда. Я был влюблен и говорил ей об этом, и она улыбалась мне.
По утрам, когда всходило солнце, мое жилье наполнялось ярким светом. Лицо Теха’аманы сняло, словно золотое, озаряя все вокруг. Таитянское ноа-ноа (благоухание) пропитало меня насквозь. Я не замечал, как текут часы и дни. Я больше не различал добра и зла. Все было прекрасно, все было
Теха’амана даровала художнику жизнерадостность и вдохновение. Она помогала ему лучше узнать быт и нравы его таитянских соседей. Из-под его кисти выходили блестящие картины, и по многим из них видно, как он переносил свою любовь с Теха’аманы на весь таитянский народ. Гордо и в то же время осторожно он писал: «Я вполне доволен своими последними работами. Чувствую, что я начинаю постигать полинезийский характер, и могу заверить, что никто до меня не делал ничего похожего, и во Франции ничего подобного не знают...»
Счастье наконец-то вошло в дом Гогена. И ощущением этого счастья — капризного, переменчивого, призрачного — наполнены записи, которые сделал Гоген в те дни.
«...Однажды мужчины спустили на воду двойную лодку с длинным удилищем на носу, которое можно быстро поднять двумя веревками, привязанными на корме. Это приспособление позволяет сразу вытащить рыбу, как только клюнет. Через проход в рифе мы вышли далеко в море. Нас проводила взглядом черепаха.
Кормчий велел одному из людей забросить крючок. Время шло — никакого клева. Назначили другого человека. На этот раз клюнула отличная рыба, удилище изогнулось. Четыре сильные руки подтянули веревку, которой крепилось удилище, и тунец стал приближаться к поверхности. В этот миг на добычу набросилась акула. Несколько быстрых движений челюстями — и нам от тунца осталась одна голова. Лов начинался неудачно.
Пришла моя очередь сделать попытку, и вскоре мы вытащили крупного тунца. Нескольких сильных ударов палкой по голове было достаточно, чтобы блестящее, отливающее радугой туловище забилось в предсмертных судорогах. Снова забросили — опять успех. Никакого сомнения: этому французу сопутствует удача. Они закричали, что я молодец. Я с гордостью слушал похвалу и не возражал им.
Лов длился до вечера, и солнце уже окрасило небо в багровый цвет, когда у нас кончился запас наживки. Мы приготовились возвращаться. Десять отличных тунцов сделали нашу лодку довольно тяжелой. Пока остальные собирали снасть, я спросил одного юношу, почему все так смеялись и перешептывались, когда из моря тянули двух моих тунцов. Он не хотел отвечать, я настаивал. Тогда он сказал мне, что когда крючок зацепляет рыбу за нижнюю челюсть, это значит, что ловцу, пока он ходил в море, изменила его вахина. Я недоверчиво улыбнулся.
Мы вернулись. В тропиках ночь наступает быстро. Двадцать две сильные руки дружно окунали в воду весла, подчиняясь ритму, который задавали крики. Ночесветки мерцали в кильватере, будто снег; у меня было такое чувство, словно мы участвовали в буйной гонке, и единственные зрители — загадочные обитатели глубин и косяки любопытной рыбы, которая шла за нами, время от времени выскакивая из воды.
Через два часа мы подошли к проходу в рифе, где особенно сильный прибой. Здесь опасно из-за подводного порога, и надо идти прямо на прибой. Туземцы искусно водят лодку, и все же я не без страха следил за маневром. Все обошлось хорошо. Берег впереди освещался движущимися огнями, там горели огромные факелы из сухих
Добычу разложили на песке. Кормчий разделил ее поровну по числу участников лова, не делая различий между мужчинами, женщинами и детьми, между теми, кто выходил в море, и теми, кто ловил рыбешек для наживки. Получилось тридцать семь частей.
Моя вахина взяла топор, наколола дров и разожгла костер. Моя рыба изжарилась. После тысячи вопросов о том, как прошёл лов, настала пора идти домой и ложиться спать. Я горел нетерпением задать один вопрос. Стоит ли? Наконец сказал:
— Ты хорошо себя вела?
— Да.
— Ты лжешь. Рыба выдала тебя.
На ее лице появилось выражение, какого я еще никогда не видел. Словно она молилась... Наконец она покорно подошла ко мне и со слезами на глазах сказала:
— Побей меня, побей сильно.
Но ее покорное лицо и чудесное тело напомнили мне безупречную статую, и я почувствовал, что меня поразит вечное проклятие, если я подниму руку на такой шедевр творения. Она была для меня прелестным золотым цветком, исполненным благоухающего таитянского ноа-ноа, я боготворил ее, как художник и как мужчина...
— Побей, — сказала она. — Не то ты долго будешь сердиться на меня, и гнев сделает тебя больным.
Вместо этого я ее обнял».
Спустя несколько месяцев Гоген получает сообщение — в Копенгагене организуется выставка современного искусства, где ему отводится целый зал. И Гоген стал собираться в Европу.
3 августа 1893 года художник прибыл в Марсель с четырьмя франками в кармане. Гоген был бодро настроен и уверенно смотрел в будущее.
Но где бы ни выставлял Гоген свои произведения — везде равнодушные, презрительные, недоумевающие лица. «Все грандиозные планы Гогена провалились», — писал один из друзей художника. И вскоре в газетах:
«...Гоген с грустью вспоминает счастливые дни в заморском краю, когда он с благородным жаром вдохновенного поэта работал над этими полотнами, вдалеке от нашего выродившегося общества с его кликами и интригами. Возможно, он опять уедет туда. Если так, это мы его изгнали. Он уже говорит:
— Я не хочу больше видеть европейцев».
Правда, наступившая зима еще застает Гогена в Париже в ветхой комнате в двухэтажном деревянном доме за Монпарнасским кладбищем...
Но проходит год — и Гоген решается окончательно.
...8 сентября 1895 года старый и ржавый «Ричмонд» вошел в лагуну Папеэте и причалил к деревянной пристани в восточной части залива. По скрипящему трапу Гоген сошел на берег Таити. Начались новые поиски «потерянного рая»...
Ничто не изменилось в Папеэте. А Гоген и сейчас не миновал того, чего так стремился избежать,— безденежья и болезни. То и дело приходилось откладывать в сторону кисть и краски, принимать болеутоляющее и ложиться в постель. Из-за безденежья он не мог обратиться к врачу — и лишь невыносимые боли заставили его пойти в больницу в Папеэте, хотя он знал, что не сможет оплатить лечение. Как и какими средствами врачи поставили его на ноги, остается загадкой.