Шрифт:
В предгорьях Саян
Сверху и снизу
«Ну как? Поражает? — спросил Бруссе. Над нами было только небо. Дорога кончилась каменным завалом, а Енисей и котлован находились внизу.
Двести метров отделяло нас от дна. На этой высоте свободно могли летать маленькие самолеты, и если бы самолет появился сейчас и прошел рядом с нами, то пронзил
Между двумя клыками гор, которые сжимали здесь Енисей, говорил главный инженер, будет уложено десять миллионов кубов бетона.
— А на Красноярской только пять! — он вскинул руку с растопыренными пальцами.
Меж двух скал надо было вогнать «клин» высотой двести пятьдесят метров. То есть из-под Новороссийска, с Мархотского перевала, взять целиком гору из мергеля (это почти цемент), перенести ее сюда, из Европы в Азию, перевернуть вниз вершиной и опрокинуть прямо в Енисей.
— Только обтесать и пригнать, — рассмеялся Бруссе, когда я сказал о таком варианте. — Подавайте рацпредложение... Тогда мы управимся раньше восьмидесятого года.
Мы никак не могли оторваться от созерцания пропасти.
Осыпи спускались под нами одна за другой, и камни в самом низу лежали мелкие и нестрашные. Но только несовершенство нашего зрения делало их такими — они были огромны. И там, рядом с ними и далеко от них, шевелилось нечто игрушечное, изображавшее бульдозеры и краны.
Это сознание, что камни там безмерно велики, а люди — отсюда едва видные — все же обыкновении, как мы все, разрушало то впечатление, которое, как хотелось Бруссе, должен испытывать всякий привезенный сюда. Виделось, что тем обыкновенным людям, чтобы выполнить задуманное, потребуется колоссальный труд. А сейчас, когда каждый из них был занят своей очень малой работой, труд их не казался ни грандиозным, ни поражающим, потому что был таким, каким должен быть, какими были сами люди, — обыкновенным.
— Все шевелится... Порядок! — удовлетворенно сказал Бруссе.
Глядя отсюда, он проверял, как работает техника в котловане и работает ли вообще. Инженер вовсе не собирался забираться сюда, чтобы «парить», это был просто великолепный пост для наблюдения.
И все же мы с удовольствием спустились вниз, потому что здесь человек чувствовал себя самим собой, а не парящим над всеми. Это, пожалуй, больше поражало, потому что из котлована при взгляде вверх видно было, куда в конце концов люди должны подняться вместе с плотиной — к вершинам «клыков».
В гостинице, куда я вернулся, со мною жил юноша. При знакомстве мы назвали друг другу имена, но, как часто бывает, тут же забыли их, спросить еще раз стеснялись, время шло — спрашивать и совсем стало нехорошо, так что мне приходилось про себя называть его Юношей, а вслух — никак.
Это был румянощекий, со светлыми длинными волосами мальчик, обладавший столь могучими плечами, что его детское лицо и эти необъятные плечи, буквально
За вечер он трижды заполнил окурками пепельницу, потому что курил всего два месяца и не знал, как и зачем это делают, сознаваясь, что хочет казаться взрослым. А в перерывах между этой непосильной для него работой рассказал свою жизнь.
И вот для него должна начаться новая. Я с улыбкой думал о том, как это произойдет. Дома по утрам его будила мама, а завтра ему впервые в жизни предстояло подняться самому. Машины уходили из поселка на стройку в половине седьмого.
Я вышел побродить по коридору, потому что увидел, что стесняю Юношу. Только не понимал в чем. Вернулся через полчаса.
Юноша стоял посреди комнаты. Он с испугом повернул в мою сторону лицо. Краска стыда залила его щеки, тут же он побледнел, опять зарумянился...
— А что? — сказал он наконец. — Хорошая еще. Правда?
— Да, вполне, — подтвердил я, оглядывая его спецовку.
Юноша глядел на себя с плохо скрытым восхищением.
— Немножко великоваты, — сказал он о сапогах. Но тут же добавил: — Сказали, это пока, потом подберут как раз... А комбинезон староват, правда?
— Да нет. Вполне приличный, — настаивал я.
— Нет, стиранный уже...
— Ну, один раз... Подумаешь!
— Вы уверены, что один?
— Абсолютно.
— Нет, правда?
Я не мог скрыть зависти... Юноша приехал из Томска, хотел попасть непременно на «большую стройку». Родители, конечно, были против; к тому же из товарищей его никто с ним не поехал, сказали, что будут ждать его письма: если хорошо, то тоже приедут.
Уже неделю он жил здесь, каждый день ходил по начальству, ждал переселения в общежитие, а пока безропотно платил по рубль тридцать за номер. Я говорю об этом потому, что видел: деньги у него на исходе. А он, устроившись и зная, что завтра выходит бетонщиком третьего разряда, так и не решился спросить в отделе кадров, сколько же будет получать.
— Стыдно как-то, — объяснил он, пряча глаза. — Скажут, по путевке приехал, а о деньгах спрашивает...
Нарочито небрежными движениями он стал снимать комбинезон, но не удержался и все же сказал:
— Хороший еще... Наверно, правда один раз стирали... И не рваный. Вот здесь только дырочка. Я зашью.
Мы легли. В темноте Юноша рассказывал. Оказывается, кто ни поселится в этой комнате, все ему говорят о себе: археолог хотел, чтобы он стал археологом, химик — химиком. Последний был географ.
— Старый уже, воевал... О географии каждый вечер рассказывал. Лучше, говорит, науки нет. Он в экологической экспедиции работал тут, проверяли, можно ГЭС строить здесь или вредно это... А что? — оживился Юноша. — Может, и правда стать географом?.. Как вы думаете?
...Утром меня разбудило радио. Значит, было шесть. Я прислушался и удивился. Юноша не спал. Я понял это по дыханию. Что же он не встает?
Он заворочался и вздохнул. Ему не хотелось подниматься — так тепло и приятно было лежать.