Шрифт:
Шли на битву партизаны
Осень. Прозрачный и светлый день. Дубы, сосны, березы. Огненно-золотые вперемешку с сине-зелеными узоры леса пропадают далеко-далеко в туманной дымке. Стоит лишь раз взглянуть на эти леса, поля, реки, вдохнуть чистый воздух, узнать здешних людей, и приходит удивительное и ясное чувство Родины, ее трудной и светлой судьбы.
Тишина полян, малинников, бора... Может быть, эти тысячелетние дубы помнят татарское иго, литовских рыцарей,
Да, помнят деревья взрывы самодельных партизанских мин, поднимавших в воздух поезда и мосты, помнят трескотню пулеметных и автоматных очередей (какая звонкая стояла после них тишина!), пожары брянских деревень, боль и ярость народную...
Добрую Корну гитлеровцы тоже спалили. Никогда не забудет подпольщик Степан Костяной (фото вверху) высокого кровавого зарева. В отряд бы уйти и бить, бить фашистов, но приказ был — остаться здесь. И пошли по деревням листовки и газеты, а партизаны всегда знали о вражеских засадах. Уцелел чудом. Дважды «выхватывался» из облав, так что и на конях догнать не могли. Лес его выручал, родной Брянский лес...
Кружатся золотые листья. Тишина. Новая Корна встречает осень. А дальше все тот же могучий, суровый и добрый лес, глухие тропинки, крики птиц. «...Люди русские, сама природа русская...» Редко найдешь теперь пулеметную ленту, гильзу, каску. А лес шумит, шумит... Святой, вечный Брянский лес.
Воевал и в первую мировую и в гражданскую. Отечественную встретил на пятьдесят пятом году колхозным председателем — и снова взялся за оружие... Не сразу, однако.
Золотится, зреет ржаное поле, как в мирный полдень, и в руке сорванные колосья. Успеть бы только, не отдать хлеб захватчикам!..
— Да, кругом война разлилась, фашист уже к Москве, к Волге рвется, а у нас тихо. Вот и сеем рожь на нашем «острове».
Шесть колхозов входило тогда в Пролысьвенский сельсовет в лесах Брянщины, а его председателем был вот он, Гаридов Павел Григорьевич.
— Как же так?
— Да уж получилось... Фашисты вначале у нас, правда, денька с четыре пробыли. А потом крушанули мы их — и ушли восвояси до осени сорок второго. Ну, и жили мы по советским законам.
Хлеб успели собрать, переправили партизанам. Да и сам, наконец, к ним...
Командир партизанской роты. Проводник, минер. При его участии взлетели в воздух два вражеских эшелона с «тиграми», рвались мосты.
А на последнюю операцию понесли его на носилках: ранен был в ногу, а другого проводника нет. По лесам, по топям, по открытым лугам пробирались три дня, бережно прижимая к телу не мины даже — простые артиллерийские снаряды. Наконец мост... Как томительно ожидание! С рассветом фашисты оставляли на мосту одного часового, остальные уходили отсыпаться, чтобы ночью быть начеку. Не дождались они следующей ночи! Часового партизаны сняли из «бесшумки», а фашистский блиндаж забросали гранатами. Видел с берега Павел Григорьевич темное облако взрыва, слышал его далекое раскатистое эхо...
— Много лет утекло с тех
Брянские села... Вытянувшиеся на старый русский манер вдоль пыльных трактов, они медленно и неохотно выступают серебристо-серыми некрашеными бревнами стен из седого утреннего тумана. Лик крестьянских жилищ строг и прост.
Молчаливая угроза смотрела на врага темными окнами изб. И враг становился еще более оголтелым и преступным от страха и от предчувствия неминуемого возмездия. Он убивал, насиловал, уничтожал. И это село — Святое — сжег дотла.
Сожженные села давно восстановлены. И Святое тоже. Только теперь оно носит другое название — Партизанское.
Время рушит, сравнивает с землей истлевшие лесные землянки — обиталище партизан, приют жителей сожженных сел. Мало где уцелели партизанские наблюдательные пункты — обветшалые лестницы из поперечных планок, набитых на стволы самых высоких сосен.
Но время бессильно перед памятью и благодарностью людской. Вновь протаптываются заросшие партизанские тропы, восстанавливаются партизанские землянки. В них все как когда-то: железная печурка, у которой лишь и было тепло, столик с медной гильзой и фитилем в ней, нары, устланные еловыми ветками; только пахнет нежилым — землей, сыростью.
А ведь здесь жили, ждали ушедших на бой отцов, мужей и сыновей. Здесь рождались новые граждане советской земли — дети непокоренных.
Теперь это своеобразный музей — память о тех, кто не дожил, но за кого отомстили. И о тех, кто выстоял и узнал счастье победы. Сюда приезжают каждый год ветераны, прошедшие сквозь огонь, вынесшие все муки и дождавшиеся светлых дней, о которых мечтали в этих землянках...
Иду по лесу с Александром Николаевичем Барановым. Молод — на вид не дать тридцати, но уже председатель сельсовета. В войну был совсем птенцом. Но когда он ведет свой мотоцикл по глухим, заросшим высокой травой партизанским тропинкам, когда просто стоишь с ним у старой бронзовеющей сосны, думаешь, что и он воевал в этих местах.
Тихо говорит:
— А вот здесь была переправа, тут — землянки, где-то вой у тех деревьев столкнулись с вражеской засадой, лоб в лоб, жестокий бой был... Братская могила — тоже бой...
А потом о другом:
— Бобры дерево спилили... А то кричит желна, большой такой дятел, — и вслушивается в пронзительный резкий голос.
И снова о землянках, заставах, боях. Далекое, близкое, нетленное... Все знакомо, любимо до кустика.
Жизнь — и память... Одни неразрывный узел. То высокое, светлое, гордое, что передается от отца к сыну, из одних чистых рук в другие, как священный огонь.
Священный огонь. Я вижу, как пламенеет он на одной из лучших площадей Брянска у памятника воинам. Стоят около него и убеленные сединой и совсем юные — те, кто идет маршрутами Всесоюзного молодежного похода по местам славы отцов. И говорят так же тихо, и так же подолгу молчат, как под сенью Брянского леса, на боевых тропах партизан.