Журнал «Вокруг Света» №03 за 1967 год

Вокруг Света

Однажды альпинист-американец провалился в глубокую извилистую трещину. Его товарищ добрался до охотничьего домика, оттуда по радио вызвали Гейгера. Вертолет сбелл» сел на дюралевые лыжи метрах в пятистах от расселины.

— Парень упал головой вниз в S-образную трещину, — рассказывал Герман. — Стены гладкие как стекло. Я обвязался веревкой и пошел вниз. Целый час я протискивался к парню. Он был совсем плох. Я дал ему хлебнуть коньяку из фляги, сказал, что сейчас заберу его в больницу, что там его поправят, а лежать будет нескучно — много хорошеньких медсестер. Но он с трудом соображал. Двинуть его с места не было никакой возможности. Четыре часа я бился — ни в какую. Мне подали паяльную лампу, я обжигал

лед, чтобы развернуть неподвижное тело. Наконец удалось продеть ему под грудь веревку, можно было начинать тянуть. Я полез назад, завел вертолет, несколько раз слетал в Сион и обратно. Нас было уже не четверо, а сорок, и по сантиметру мы подтягивали его к первому изгибу. Восемь человек по очереди тащили, четверо в трещине контролировали движение. Но он застрял... Шел двадцатый час операции. На двадцать первом часу он умер. Еще шесть часов мы вытягивали уже бездыханное тело, на сей раз, чтобы только похоронить его.

Десять лет назад Гейгер еще с несколькими друзьями-пилотами основал авиакомпанию «Эр Глясье». Слава его быстро росла. А после того как он снялся в картине «Ледниковый пилот», его лицо заулыбалось с афиш по всей Европе. Он превратился в реальный символ бесстрашия.

Но не только бесстрашия. Как и всякий человек, щедрый сердцем, он знал цену настоящей помощи и состраданию. Поэтому каждую зиму он подкармливал — из своих более чем скромных средств — зверей в горах.

— Мы покупали у крестьян сено и сбрасывали его сернам, — рассказал Герман Гейгер в своем последнем интервью журналу французских комсомольцев «Ну, ле гарсон э ле фий». — Мне говорили — и сейчас и раньше, — что я сумасброд. Конечно, иссушенным душам, засевшим в конторах, наплевать на то, что дохнут серны, у них и для спасения людей не выбьешь ни сантима...

Рискованные полеты, смелые посадки. В эпоху космических взлетов Гермаи Гейгер остался продолжателем линии энтузиастов авиации — Чкалова, Блерио, Сент-Экзюпери. И как и они, погиб в небе.

Его двадцатилетний сын, Пит Гейгер, налетал уже 45 часов. Собирается работать в авиакомпании погибшего отца: «Над ледниками всегда будет кто-нибудь из Гейгеров...»

Джанатас — новый камень

Из Ленинграда в Джанатас Генка Челышев ехал вместе с ребятами, пел песни и ел в Кзыл-Орде и Джамбуле великолепнейшие кара-гуляби. На обратном пути пришлось хуже. Денег на дыни не было, и песни петь не хотелось. Его никто не провожал, а если бы и захотел проводить, то сделать это было бы нелегко. Генка ушел из общежития ночью, даже не получив заработанных денег. Маршей ему на прощанье, конечно, не играли.

На следующий день песчаный буран замел его следы.

Генка уже месяц жил в Ленинграде. Скоро джанатасские ветры начнут забываться... А ветры там что надо! Как время к обеду, так и пошло крутить. Всегда в одни и те же часы. Дощатую столовку продувает насквозь. Опытные люди никогда не доедают суп до конца. Кому же интересно ломать зубы о песчинки?

Ленинградским друзьям Генка сказал, что у него болит сердце. Он даже сам в это чуть не поверил. Слоняясь по осеннему городу, иногда хватался за сердце. Получалось очень эффектно. Особенно, если рядом были девушки. «Вы больны?» — «Да, сердчишко пошаливает. В Казахстане надорвал. Там жара, понимаете...»

Возвращаясь однажды домой, Генка нашел в почтовом ящике письмо. Он не сомневался — от Сесигюль! Но письмо оказалось от Славика.

Славика он в последнее время невзлюбил, а за что — и сам не знал. Наверное, за вечные Славкины восторги: «Ребята, знаете, как мы город назовем?

Город тысячи ветров». — «Да почему тысячи?»— «Почему? Ну хотя бы потому, что я буду работать здесь ровно тысячу дней: каждый день — новый ветер». — «А потом?» — «А потом еще тысячу!» Вот и весь разговор.

Генка читал письмо бывшего приятеля, все больше удивляясь, что тот его не ругает ни за котельную, строительство которой он завалил, ни за побег.

«Жили-были старик со старухой, — писал как ни в чем не бывало Славка. — У самого синего моря, в предгорьях Каратау, на краю пустыни. А море это, Генка, образовалось уже без тебя. Помнишь, ездили на охоту и пили из ручья? Так вот, построили плотину. Три воскресенья всем комсомолом вкалывали. В горах начались осенние дожди, воды помаленьку прибывает. К весне наберем метра на три. Лодочную станцию строим. Купальни и все прочее. А чтобы доски не растащили на костры, чтобы парк (о, две тысячи будущих теней!) какая-нибудь отара не вытоптала, мы прикатили на берег вагончик. Вместе со стариком и старухой, разумеется, — чтобы сторожили».

«Все так же витает в облаках», — поморщился Генка. Почему-то стало досадно, что без него в Джанатасе становится не хуже, а лучше. Купаться задумали, черти. Отвечать Славке или нет? В конце концов он вложил письмо в чистый конверт, на котором написал: «Джамбулская область, Джанатас, самому неисправимому чудаку». Буквы получились острые, злые...

* * *

Славик Савостин стоял на стене, отвернувшись от ветра. Время приближалось к полудню, и ветер уже начинал швыряться песком, наверное, только для того, чтобы позлить Славика. Но Славик и так был зол. Башенный кран раскачивался, как камышинка, Сесигюль взвизгивала от страха и грозилась все бросить.

— Плакали наши рекорды, — мрачно заключил Славик, а это значило, что он готов бороться до конца. Нахалов надо обставить хотя бы потому, что они в Джанатасе всего две недели и уже спорят со стариками. Между прочим, их кран что-то меньше раскачивается.

— Сесигюль! — крикнул Славик. — Хватит мечтать о Генке. Посмотри направо. Хитрые приезжие ребятишки поставили кран на тормоза да еще оттяжками страхуют. Надо перенимать опыт.

С оттяжками кран стал устойчивее. Но и ветер тем временем поднажал. Все равно качка. Плывет Сесигюль в кабине по бескрайним горам, хлещет ветер в лицо, а внизу, в адской пыли, суетятся каменщики. Это длится целую вечность. Если бы новички ушли, Славик тоже увел бы своих ребят. Но новички не уходят, а ему гордость не позволяет уступить.

Пыльное солнце прячется за горы. По всей обогатительной фабрике загораются фонари. Взорванный и неубранный гранит громоздится до самой железной дороги. Фабрики, конечно, еще нет. Ее еще предстоит построить.

Славик думает о фосфоритах, которым угораздило появиться именно в Каратау, в этих Черных горах, в этой каменной, всеми забытой пустыне. Не будь фосфоритов, не строил бы Славик город, а плавал бы где-нибудь на сейнере, селедку ловил бы...

Э, да ведь это слова Генки Челышева... Наверное, устал. Вот затеяли марафон! Если новички не уступят, придется работать так и сутки, и вторые, и третьи... Пока не упадут. Славик явственно увидел, как их несут на носилках в общежитие, и даже повеселел.

— Марафон только начинается!— он постучал кельмой по стене, давая знать, что в хорошем настроении и что надо бы еще поднажать.

Но тут некстати появилась почтальонша и стала искать «самого неисправимого чудака». Ей пришлось перебрать всех ребят, и она с тем же глупым вопросом пристала к Славику. Славик схватил ее за руку, подвел к краю, к самой черной пропасти:

— Ты будешь там, если скажешь еще хоть слово. У нас рекорд. Марафон.

— Это тебе, Слава, теперь я вижу, что тебе,— рассмеялась почтальонша и убежала.