Журнал «Вокруг Света» №06 за 2009 год
Шрифт:
По этапу прибыла Мария Спиридонова, известная социалистка-революционерка. Она тут же объявила голодовку в знак протеста против всего — плохого обращения с заключенными, проклятого самодержавия, скверной погоды. О Фанни все забыли, а она раздумала умирать, выучила азбуку слепых и добилась, чтобы ее перевели из богадельни поближе к Спиридоновой. Неожиданно для всех они подружились, Мария сразу стала называть ее Дорой. Вместе с партийной кличкой вернулась жажда жизни и борьбы. Под влиянием Спиридоновой Фанни сменила политические взгляды — объявила себя эсеркой, впрочем, вступать в партию решительно отказалась. Пять тюремных лет научили ее ценить свободу во всех проявлениях.
Празднование
Через четыре года грянула Февральская революция, всех политзаключенных освободили, вот только добираться домой пришлось без денег. Десять политкаторжанок, включая Спиридонову и Каплан, рискнули на переезд в открытых телегах по разбитым дорогам от Акатуя до Читы. Морозный ветер хлестал по лицам, продувал арестантские халаты, все были простужены, кашляли. Фанни приходилось хуже всех, подруги старались заслонить ее от ветра, Маша Спиридонова отдала ей свою пуховую шаль. Из Читы их на поезде отправили в Москву. Измученной Каплан обещали — оттуда она поедет поправлять здоровье в санаторий, к морю. Она тряслась в набитом вагоне по бесконечной стылой равнине и мечтала, как снова увидит Черное море — море ее юности.
Возвращенный свет
До Москвы Фанни Каплан добралась лишь к апрелю, от дорожных тягот и волнений зрение опять резко ухудшилось. Но рядом была еще одна подруга-каторжанка. Эсерка Аня Пигит приходилась родственницей владельцу табачной фабрики «Дукат», по заказу которого был выстроен знаменитый дом № 10 на Большой Садовой, известный сегодня как Булгаковский. А тогда москвичи называли его домом Пигита — по имени владельца и главного жильца. Ане богатый родственник предоставил квартиру № 5, которая среди жителей сразу приобрела репутацию «нехорошей» — ее обитательницы были плохо одеты, непрерывно курили, усыпая пеплом не только свои апартаменты, но и парадную лестницу, уличная грязь с их разбитых башмаков пачкала отполированный пол вестибюля.
В доме на Садовой Фанни немного пришла в себя, но зрение по-прежнему ухудшалось. Недавно созданное Бюро курортно-санаторной помощи выдало Каплан направление в Евпаторию, в Дом каторжан — так теперь назывался один из лучших тамошних санаториев. Перед отъездом в Крым Фанни раздумывала, как ей жить дальше. Родных в России у нее больше не было — все обширное семейство Ройдманов с 1911 года жило в Америке. В Акатуйскую тюрьму тогда пришло письмо с новым адресом, но к родне Каплан решила не ехать: единственными близкими людьми для нее за годы тюрьмы стали подруги-революционерки.
В Евпатории Фанни вновь училась радоваться жизни. В Доме каторжан удобно размещалось около 40 человек, здесь мирно уживались анархисты, эсеры и большевики. Каплан быстро со всеми перезнакомилась, к ней постепенно возвращались общительность и веселый нрав. Даже внешность ее переменилась: Фанни поправилась, впалые щеки немного округлились, появился даже румянец.
Особенно подчеркивалось, что именно благодаря Дмитрию Ульянову Фанни смогла вновь вернуть зрение. Якобы именно брат Ленина направил Каплан в Харьков, в глазную клинику знаменитого Леонарда Гиршмана, и даже собственноручно написал профессору письмо с просьбой принять бывшую каторжанку на лечение. Это легенда. Гиршман славился тем, что всех бедных больных оперировал бесплатно. А вот услышала Фанни о чудо-докторе именно в санатории, поэтому после отдыха в Москву она не вернулась, а поехала в Харьков. После операции в клинике Гиршмана зрение восстановилось почти полностью. Каплан не собиралась надолго задерживаться на Украине — она хотела в Москву, тосковала по подругам. Она так нуждалась сейчас в дружеской поддержке. Ей хотелось поделиться новостью — в Доме каторжан она впервые за много лет услышала о Мике Гарском.
Впрочем, теперь Виктора Гарского Микой никто не называл. С тех пор как в марте 1917 года громившая застенки толпа освободила Якова Шмидмана из одесской тюрьмы, он вернул себе прежнее имя и стал председателем какого-то профсоюза в Бессарабии. Но мирная жизнь его не увлекла — он вновь взялся «за революцию», на этот раз в компании большевиков. Теперь его мотало по всей Украине: он агитировал, митинговал: «Вся власть Советам!» В августе 1917-го неугомонный Гарский оказался в Харькове.
Ароматы любви
Перед отъездом в Москву Фанни решила прогуляться по городу. Недалеко от вокзала ее едва не сшиб с ног энергичный брюнет в кожанке и с красной повязкой на рукаве — самый модный наряд того времени. Виктор Гарский узнал ее первым, а Фанни долго вглядывалась в его лицо. Слабое зрение было ни при чем — они расстались 11 лет назад. Каплан запомнила угловатого восемнадцатилетнего юношу, а сейчас перед ней стоял красивый, нагловатый мужчина. Они дошли до бульвара, присели на скамейку…
Потом, когда после покушения Фанни допрашивали на Лубянке, единственные страницы протокола, где она хоть что-то говорила о себе, были о встрече с Гарским в Харькове. Каплан сразу поняла, что давно не нужна своему Мике, может, он и не вспоминал о ней вовсе. А при случайной встрече поспешил заявить, что побаивается бывшей возлюбленной, ее истеричности и непредсказуемости. Она плохо понимала его слова — к ней вернулось зрение, вернулась любовь, весь мир снова стал ярким…
Фанни решила, что пойдет к Виктору и объяснится с ним, но перед свиданием ей захотелось принарядиться. Новое платье у нее было, были и дрова, чтобы подогреть горячей воды для ванны. Не было только мыла, и Фанни отправилась на базар. Она долго искала, и наконец среди грубых грязно-желтых кусков, отдающих дегтем и жжеными костями, нашлось то, что нужно: розовое, душистое мыло. Денег у Фанни почти не было, и она продала единственную свою дорогую вещь — шаль Маши Спиридоновой. Благоухающая весной она отправилась на свидание. Утром Виктор Гарский сказал любовнице, что не любит ее и никогда не любил, что он потерял голову от аромата — так пахли духи его подруги. Дальнейшее запечатлел бесстрастный протокол: «Я вернулась в больницу, села в кресло и хотела закутаться в шаль, потому что я всегда в ней пряталась от холодной тоски. Но шали у меня больше не было, а было это мыло. И я не могу простить себе. Не прощаю».