Журнал «Вокруг Света» №07 за 1977 год
Шрифт:
Степан Павлович располагает узорочье мазков как дышит — легко и просто; порой прервет работу ради удачной шутки или частушки, которую сам придумает, и снова берется за кисть...
— В наших местах издавна писали по дереву. Название — «Хохлома», «хохломская роспись» — пошло от села, в котором была ярмарка. Там и сбывали изделия... В деревнях без нашей посуды и дня не обходились; в нее и кипяток лей, и щи горячие, кашу с пару накладывай — ничего не сделается... Долго ее обрабатывали, чтобы стойкой стала. Сначала мажешь первовапом, вапишь глиной, потом льняным маслом умащиваешь, протираешь отрепьем или паклей. Печь раскалена — и дерево дойдет быстро, можно в ложку воды набрать, не впитается. Подсохнет, три раза натираешь олифой, помазок для этого есть из овчинки, и ставишь
Наносишь полуду — теперь алюминий, а раньше оловом лудили, — распишешь, отведешь кромочки, в баской вид приведешь — и опять в печь жаркую. Это называется тушевка. Потом лаком покроешь, пять-шесть и семь раз лачили, натирали и опять в печи калили. От этого ложки и чашки не линяют — любую температуру держат...
Разговор разговором, а дело не ждет: кисточка не торопясь, но споро ходит ло золотистому боку очередного блюда. Вот оно уже встало на толстую доску с бортами.
— Всего пятнадцать хозяйств в нашей деревушке было, — вспоминает Степан Павлович. — При отце красили совочки, поставцы, кандеечки, как и все. Мне было семь лет тогда. Так нравилось, как у отца получается. Сяду рядом на лавку, возьму в руки кисточку, а он спросит: «Ну что, Стенька, хочется тебе работать?»
Он меня все Стенька звал. Я в ответ: «Хочется». — «Сделаю вам кисти!» Брат у меня еще был, под Царицыном убили в гражданскую.
Сделал кисти, и мы на полуфабрикате черной краской пишем. Она подешевле, черная-то, а красная киноварь дорогая, ценная и теперь. Уходим с братом в воскресенье на полный день, люди отдыхают, а мы пишем. Потом отцу стало нравиться, разрешил работать на солонках. Кудринку писать долго, но я не тороплюсь, и отец меня «е ругает... Стал придумывать свое. Соседи уже поговаривают, что мальчонка начал лучше отца писать. Тятенька только отшучивался: «Я же гоню, спешу, а он душу вкладывает...» Хозяин, на которого работали, все поторапливал, скорей да скорей, чтоб товар готов был. По семнадцать часов отец работал, но и веселиться умел. Шумные, цветастые были у нас праздники! Как сейчас вижу камаринского. Все справные мужики в лаковых сапогах. Играют, а отец пляшет и поет:
Изогнулся, изломался в три дуги,
Изломал свои смазные сапоги.
У меня звенят за пазухой гроши,
Награжу тебя — пляши, пляши...
И вот пойдут перебивать частушками. И все наперебой оттаптывают, выкамаривают...
В четырнадцатом отца взяли на войну, через год убили; пришлось мне в работники идти. Расписывать я умел, а остальному учился в людях: лаки составлять, наводить, закалку делать.
Когда в двадцать пятом в деревне Шебоши организовали товарищество, я вступил в него. Мне тогда было двадцать лет. Работать пришлось много: красили блюда деревянные, чашки. В красильне и жили. И вот однажды приезжают ко мне из Москвы: «Вашим работам, Степан Павлович, цена особая. Какие краски потребуются — будем высылать...»
Степан Павлович вспоминает, как в начале тридцатых годов создали промкомбинат. Много товара шло в разные страны, посылали на выставки в Горький, назывался он тогда еще Нижний Новгород. Стал промысел расширяться. В село Семеново уехали Саша Чукалов из Новопокровска и Иван Дмитриевич Смирнов. Мастера хорошие, учились у художника-самородка Федора Красильникова, они и основали роспись в Семенове. Вот известный рисунок Красильникова: зеленые и красные ягодки на веточке терновника. В исполнении просто, а красивее не придумаешь. До сих пор мастера расписывают ложки такими веточками, живет память о талантливом человеке. После него работал Федор Андреевич Бегин, взялся за это ремесло уже в зрелом возрасте. Славились художники-самородки Подоговы, Николай Григорьевич и его брат Анатолий. Делали красивые росписи, участвовали в выставках. Одна вещь Анатолия Григорьевича, «Скворцы», хранится в Загорском музее. Сейчас большой известностью пользуется Ольга Павловна Лушина, еще девочкой училась она у Бегина. Теперь она главный художник на фабрике... Деревянные заготовки,
— Мне точат в Семенове, — рассказывает Степан Павлович. — Прежде я мастеру придумывал форму. В Гордееве старичок работал на токарном станке, нарисовал ему десять чашек — и вот как-то все они удались. Выточил. Половину ему покрасил, половину себе — без денег обошлись...
Совсем стали редки любимые на Руси утицы с выводком черпачков по бокам, самая близкая родня ендовам, вырубленным из целого деревянного кругляка. Степан Павлович чуть ли не единственный мастер, который расписывает эту празднично-величавую посуду.
— Утицу эту Михаил Угланов делал, стоит сорок рублей, не крашеная. Он один теперь делает, и я все шучу: «Один ты на всей планете — дешево продаешь!» А вот никто не садится к нему в ученики. Надо бы заинтересовать. Раньше около Семенова по деревням было много мастеров. Ковшики резали, ложки. И теперь делают, само собой, но все на один манер. Был Антипа, старичка так звали, интереснейшие вещи вырезал. Помню — из ковша вилась змея... Это Мастер был!
Растет спрос на веселый хохломской товар. Организовали производство деревянной посуды в Липецке, есть тамбовская Хохлома. В Кемеровскую область уехала мастерица из деревни Дурандино и там помогла наладить роспись. Из Мокушина уехала в чувашский город Шумерля другая художница. Мастера оседают при леспромхозах, где лучше условия и есть хорошее выдержанное дерево. Но создать промысел на пустом месте —дело нелегкое. Приезжают один-два художника, а времени нет — производству нужно быстрее окупить вложенные средства. Вот и появляются «сувениры», далекие от самобытной хохломы...
— У нас сейчас работает большое объединение «Хохломская роспись». Настоящую фабрику построили. Мастера в токарном уже изделия готовят, пятьсот художниц расписывают, — говорит Степан Павлович. — Молодых учеников подсаживают к мастерам. Надо бы только внимания уделять им побольше, а то запомнят рисунок и повторяют его без конца. Я говорю молодым: «Пишите свои узоры. Придумывайте!» Взять вот Подоговых, Красильникова. Им тоже трудно было придумывать новое. Я на себе испытал: писал рисунки для Института художественной промышленности. Раньше и было-то всего пять рисунков для чашек, еще два вида «пряников», розеток по донышку. Я сделал много новых. По виду похожи, а приписка везде разная. Один даже наснился: лег спать, он перед глазами так и стоит. Растревожило — встал, на столе кисти стояли, развел краску и нарисовал...
Дом у меня сейчас богатый, пять окошек на улицу. Приезжали кино снимать из Куйбышева, три дня работали, а потом говорят: «У вас должен быть музей. Напишите рисунок получше — сохраните». Теперь вот по всему дому «золотая кудрина». На фабрике музея нет, Ольга Петровна Лушина тоже говорила, что нужно нам хорошие работы сохранять.
Приезжаю как-то к сыну, он в Горьком живет, загляделся на одну роспись: травка кустиками, яблочки, листочки. Дома у меня много вещей, а говорю: «Вот что, Николай, это панно я обратно заберу. Кажись, стал хуже писать!» И так бывает — сделаешь, а потом попробуй повтори...
Ю. Холопов
Хэммонд Иннес. Белый юг
Продолжение. Начало в № 6.
В Кейптауне было лето. Ослепительно белые дома и Столовая гора на фоне ярко-голубого неба.
Начиналась моя новая жизнь. Уже одно то, что в чистом небе сияло солнце, вселяло в меня беспокойно-радостное чувство свободы.
Когда самолет коснулся длинной ленты посадочной дорожки, мне захотелось петь. Я оглянулся на Джуди — и мое настроение сразу испортилось. Она по-прежнему полулежала в кресле, как и на всем пути из Момбассы, напряженно вглядываясь в окно. Я вспомнил Каир и нашу поездку в город.