Журнал "Вокруг Света" №7 за 1997 год
Шрифт:
Я ступаю в открытую дверь кожуха и перебираюсь на стальную лопасть, вогнутую и длинную, хоть ложись. Разглядываю хитрые рычаги системы Моргана, благодаря которой эта штука и входит в воду, как нож.
И счастлив, что приехал сюда. Пусть сгорела надстройка, а корпус гнилой затопило по самый верх, но «Григорий» — есть, сохранил себя. Труба гордо высится, те же кожухи, будто плечи, палуба широкой спиной. Как у буксира «Волга», год 1843, начало волжского пароходства. Как у Джозефа Конрада в «Сердце тьмы». Наползает зеленая чаша с дикого берега на одинокий, первобытный колесник.
Отчаливаем, ибо ждет нас новая встреча.
Он выплывает из леса, надвигается посуху,
И мы не спешим их пройти.
А пароход и с реки хорош: наполовину сокрытый деревьями, длинный и прямой, будто копье, словно бежит вдоль воды, раз уж нельзя по ней.
Сотворили чудо машины-землесосы. Намыли берег под старым судном, создали базу отдыха. Теперь она заброшена, и лазают люди через окно, выбитое в кормовой части. Мы тоже влезаем как люди.
Описать бы здесь внутреннее убранство, салоны, каюты, притвориться дореволюционным путешественником, да только лучше оставлю это на другой день. Переломаны интерьеры, замазаны краской следы пароходного прошлого. Безымянен теперь «Марксист», а некогда «Граф Лев Толстой», постройка сормовская, год 1890, один из знаменитых «писателей», какие общество «Самолет» пускало в рейсы из Нижнего в Астрахань.
Поэтому сразу рыщем по темному коридору нижней палубы, находим железную дверцу и шагаем в совершенно черную комнату, где вырисовывается квадратный люк. Вниз уходит железная лестница. Где наш фонарь? Дома, конечно. Ступенька, вторая, третья... и мокро. А мы-то рассчитывали увидеть здесь всю машину! Необычайная прибыль реки сыграла с нами злую шутку. Что ж, несем из кладовки рулоны старых обоев, поджигаем большими кусками и, словно на каком-то японском празднике, пускаем огненные кораблики.
В каютах сохранились оконные рамы — одна со стеклом, другая с сеткой металлической — и жалюзи деревянными планочками. Отвертываем на память по табличке: «Перед уходом из каюты закрывайте окна и двери».
На самой крыше — хлипкая дощатая хибара. Как еще только сохранилась эта рубка. И какое удовольствие — порулить! Виснешь на могучем штурвале, устремляешь в проем окна мужественный взор, а впереди бескрайняя кровля и... Леня, который тебя фотографирует.
Смеркается, пора возвращаться. Дорогу захватило разливом, так что снимаем сапоги, штаны и бредем по воде, нащупывая ногами выбоины асфальта, метров триста. А пассажиры «Нивы», которая остановилась перед лужей с другого края, наблюдают, как выходят при свете фар два молодца в трусах, будто дядьки Черноморы. Выскакивают водитель с товарищем.
— Да, да, ребята, — подтверждаем, — фары вам точно зальет. Но как мы — пройдете.
Одеваемся и шагаем под звездным небом обратно к Энгельсу.
Если мы — скромные охотники за пароходами, то Владимир Михайлович Цыбин охотится на целые пароходства. Идет по малейшему следу, и восстают из небытия бородатые мужи-акционеры саратовского «Купеческого» или печальный юноша, который держал пригородную линию в Рязани, а потом не выдержал и сгинул, то ли от невезухи, то ли на мировой войне: переписка юноши с родными обрывается.
Надо ли говорить, что уж большие-то, всем известные пароходные общества, как то: «Самолет», «По Волге», «Кавказ и Меркурий», а еще «Русь», фирма Зевека и другие, отслежены у Владимира Михайловича до последнего парохода. И есть огромный список, где на каждый указаны место и гол постройки, размеры корпуса и мощность машины, как, если название было царское, переименовали Временное правительство
Громоздятся сейчас эти альбомы на столе и даже на пианино, и перелистываем их мы с Леней, пока хозяин стряпает на кухне окрошку с домашним квасом.
...То киношная «Волга-Волга»: ползет на нас весело, скрипя всеми своими деревянными балками и брусьями, зевекинская «Аляска»; задрана пара высоченных труб, а нос до того утиный, что сейчас бы прозвали такой пароход Микки-Маусом, а тогда прозывали козой. Тяжелой белой тушей уплывает другой заднеколесник, «Жемчужина», и вертятся на корме три круглые махины в ряд, кропят брызгами обрез надстройки, тесом шитой, что деревенский дом, и толпится на верхней палубе в галерее четвертого и единственного класса самый дешевый люд, артельный. Под горячим, каспийским солнцем торопится по протоке «Святитель Николай Чудотворец», урожденный буксир «Пират»: церковка у него выстроена в носу, а над рубкой — звонница; выбежит он на двенадцатифутовый рейд, прицепится к дебаркадеру — и услышат благовест на понтонах и суденышках, какими усеяна эта морская равнина, и вознесется над свистом ветра и криками чаек стройное пение матросов-монахов. Иные времена, с иной миссией поспешает «Граф Строганов», элегантный двухпалубник, который, в 24-м уже «Герцен», убегает от пристани, накренясь, потому что вся публика высыпала на одну сторону, а провожают его вместе с фотографом, наверное, Киса и Ося, нет их на соседнем снимке среди пассажиров — участников 4-го тиража Крестьянского займа.
— Так это ваши альбомы помогли снять «Старый пароход»? — догадываемся мы.
И за едой вспоминаем фильм саратовской студии. Там «Память Азина» в свою последнюю навигацию брав и бодр, там стержни и лопасти колеса мешаются в бешеном калейдоскопе, а беспокойные механизмы блестят серебряным блеском.
— А поняли, как мы его снимали? — деловито отзывается Цыбин. — Сначала отсюда, с горы, когда он идет по шири. Потом мигом погрузились в машину, и, пока он чухал, — на пристань. Там взяли кадры, как приближается. А насчет блеска все верно — в расплав серебро добавляли.
— Один к одному, — замечает Леня вечером на набережной, — только ставь вместо парохода паровоз. Тоже гонятся на машине, подстерегают, снимают, а потом мчатся, обгоняют и ловят на другой точке.
Успеть. Запомнить то, что уплывает, убегает на всех парах в прошлое. Запечатлеть, хотя бы...
Жарким воскресным утром Владимир Михайлович с зятем Володей, я и Леня медленным ходом идем на моторке вдоль набережной, лениво оглядываем ржавые баржи и теплоходы. «Давай, давай, милая», — слышу над левым ухом и мысленно вторю. Палочка на кружке спидометра с трепетом проползает деление и, наконец, трогает волшебную отметку 24. Выходим на глиссирование.
И летим мы к зеленым шапкам островов, рвем в клочья ковры тополиного пуха, рассекаем водовороты над затопленной дамбой. А по рации сквозь треск доносится голос Володиного друга Саши: готовят уже где-то в плавнях уху.
Пароход появляется за лукой острова, и Леня вскидывает большой палец. О, эта корма тарелочкой! О, эти палубы этажеркой под нею! А колесом лег милый в тихую заводь: пышная растительность вокруг, из воды тростинки торчат, и будто вот-вот вылезет крокодил. Миссисипи прямо.