Журнал «Юность» №09/2023
Шрифт:
Некогда было родителям пестовать да лелеять дочку.
Отец то на скотном дворе, то в поле, то на партийном собрании. Мать по хозяйству – цыплят покормить, печь истопить, жрать приготовить.
Вся надежа на свекровь, бабку Ненилу.
А Ненила, хоть стара да глуховата, хороший пригляд за малюткой имела: то в зыбку посадит покачать, то куклу в руку даст, то песню затянет.
Куклу для дочки отец выстругал ладную, из чурбачка липового. На голове – косыночка красная, глаза да брови угольком прорисованы.
– Мама,
– Ась? – откликнется Ненила.
Татиана подойдет ближе, наклонится, крикнет в самое ухо:
– Гулять, говорю, идите! Я покамест зерно запарю для порося.
Ненила негнущимися узловатыми пальцами укутает малышку, да айда на улицу. Сама сядет на завалинке, а ребенку старую овчинку подстелет – играйся, мол.
Дремлет Ненила на солнышке, а пригреется – уронит на грудь седую голову, не держащуюся на тонкой старушечьей шее; дышит чуть слышно – будто померла.
Глядела Ненила за внучкой, глядела, да недоглядела… Пока старуха спала, Чекита по жухлой осенней траве доползла до корыта, что стояло поодаль, полнехонько родниковой воды. Так напрочь вся и искупалась девка, с головы до пят… Услыхала Татиана детский крик, выглянула в окно – похолодела от ужаса, будто сама искупалась в этой ледяной водице. Схватила дочку, дрожащую и в крике зашедшуюся, и в дом понесла, на теплую печку.
Все бы ничего, только вода в ушки ребятенку попала, и началось у Чекиты страшное воспаление. Спохватились, да поздно – стала девочка по ночам кричать от боли, а потом чуть слух вовсе не потеряла. Бабка Ненила изъела самое себя за недогляд, угасла на глазах и вскоре отошла в мир иной, на вечное упокоение…
Как-то раз посадил отец восьмилетнюю дочку с собой рядышком:
– На фронт иду, дочка, фрицев бить. Ты мамке по хозяйству помогай да за сестрами приглядывай.
– Надолго, батька?
– Да не-е, не надолго… Вернусь – на дальнюю просеку за опятами пойдем.
– Чаво? За робятами? – Чекита прикладывает к уху ладошку лодочкой, чтоб лучше слышать отца.
– Эх, – горько вздыхает отец и заправляет за ухо дочери длинную прядь волос, а после заглядывает в ушную раковину, будто пытаясь разглядеть причину Чекитиной глухоты.
На плечах Татианы остались в том сорок третьем году Чекита да две сестры-погодки – Верка с Галькой, а четвертым Татиана была брюхата уж почитай как два месяца…
– Мамка-а, мамка-а. – Чекита размазывает слезы по худым щекам. – Мальчишки опять дразнятся-ааа!
Мать смотрит вроде бы на дочь, но Чеките кажется – сквозь нее.
– Не обращай внимания на дураков-то… Как дразнют?
– «Чекита – в саду калита», а Петька сопливый – «чекушкой»… А-а-а!
Татиана кладет на голову дочери заскорузлую ладонь:
– Галька с Веркой где?
– На речке.
– Иди позови – картоху есть будем да лепешек с лебеды.
Ослушаться мамку – боже упаси!
Чекита уже занесла
– Гальке с Веркой-то хорошие имена дали. Пошто меня Чекитой назвали? За какие такие грехи?
Татиана ничего не отвечает, только гладит свой округлившийся живот.
– Олькой теперь меня кличьте, понятно? Олькой, и боле – никак!
Так и стала с этого дня Чекита – Лёлькой.
Подружки-то быстро привыкли, а с мальчишками пришлось договариваться, и чаще – кулаками. А за детишками вслед и взрослые как-то попривыкли… Только Василий Прохоров так ни разу и не назвал любимую дочку ласковым именем Лёлька, потому как погиб Василий в танковом сражении у села Прохоровка под Ленинградом в сорок четвертом году…
– Это куды ж вы на ночь глядя так причипорились? – Татиана строго глядит на повзрослевших дочерей. – Зорька не доена, сено переворошить ишшо разок надобно.
– До клуба идем прогуляться… А Зорьку и Чекита подоить может!
Младшая, Наташка, народившаяся без отца, крутится подле мамкиной юбки и канючит:
– Тюрьку дай, с молочком.
Лёлька в это время просеивает муку через сито – свежую опару для хлеба затевает.
– Лёльку чего с собой не зовете? – хмурит Татиана брови.
– Так мы скока звали – она не хочет. – Галька и Верка крутятся перед зеркалом, пожелтевшим от времени.
Амальгаму давно съела то ли ржа, то ли другая какая зараза.
Лёлька не слышит разговор, но будто спиной чувствует, что говорят про нее. Она поворачивает к сестрам улыбчивое, в мелкую веснушку лицо. Чего бы Лёлька ни делала – она всегда улыбается! И тогда, когда машет косой на цветущей поляне; и тогда, когда запрягает лошадь в сани; и тогда, когда грузит на подводу неприподъемную охапку сена.
Но взгляд карих Лёлькиных глаз – всегда вовнутрь, будто она старается услышать в глубине своей души то, что другим не под силу.
Может, потому Татиана любит Лёльку больше остальных? А может, за то, что давняя вина, как чирей, не дает матери покоя? А может, потому, что Лёлька – первая в доме помощница?
Лёлька, смеясь, и сама любит повторять:
– Я и лошадь, я и бык, я и баба, и мужик!
– Ма-ам-ка-а, – хнычет Наташка. – Тюрьки да-ай!
Татиана тяжело поднимается из-за стола, крошит в алюминиевую посуду корку хлеба, заливает молоком.
– Глядите мне, по клубам долго не шляйтесь! – Татиана вновь хмурит тонкие красивые брови.
И сама она, Татиана тонкая, стройная, с высокими бедрами, правильными чертами лица – чем не красавица?
– Завтра затемно подыму – огород полить надобно, а после – в поле, картошку полоть.
– Ой, да знаем мы про то и про это! Кажный день – одно и то же, – отвечают дочери и выпархивают на улицу.
– Лёлька, иди Зорьку доить – вон как орет, сердешная, – громко говорит Татиана. – Чевой-то мне сегодня неможется.