Журналюга
Шрифт:
За рулем был капитан Степанов. Он сам вызвался сопровождать Лозовского, и всю командировку, все три месяца, не отходил от него ни на шаг. Белозубый, с застенчивой улыбкой, предупредительный даже чуть суетливо, он возил Лозовского по воинским частям, заботился о ночлеге, доставал водку, знакомил с офицерами, напоминал им, о чем обязательно нужно рассказать московскому корреспонденту. Если кто отнекивался, рассказывал сам. Он был года на три старше Лозовского, но держался как младший. Для него, редактора армейской многотиражки, спецкор всесоюзного журнала был все равно что полковник Генштаба.
Прослышав, что в
Шел четвертый год афганской войны. Из высей внешней политики она переместилась в быт, проросла в жизнь метастазами цинковых гробов под шифром «груз 200», поселила и усиливала в людях страх за подрастающих сыновей. Академик Сахаров сидел в горьковской ссылке, диссиденты калибром помельче сидели в мордовских лагерях. Народ безмолвствовал, но в ЦК КПСС понимали, что больше нельзя отделываться официозом об интернациональном долге и помощи афганскому народу в построении социализма. Слухам и лживым западным радиоголосам нужно было противопоставить правду о том, что происходит в Демократической Республике Афганистан.
Правду в понимании «Правды».
Был только один способ на елку влезть и жопу не ободрать: придумать какой-нибудь публицистический ход, чтобы сразу уйти от политики и выйти на судьбы людей и на истории, которыми были заполнены записные книжки Лозовского и два десятка магнитофонных кассет. Пристроив на колене блокнот, он начал набрасывать начало будущего очеркового цикла. Степанов с любопытством покосился на то, что он пишет, но спросить постеснялся.
Лозовский прочитал:
— «Пока событие не затрагивает частную жизнь человека, этого события как бы и не происходит. Войны начинаются не тогда, когда их объявляют, а когда почтальон приносит в дом повестку из военкомата…» Впечатляет?
— Интересно, — кивнул Степанов. — А дальше?
— «Но эти события, не существующие в момент своего свершения, часто обнаруживают себя по прошествии времени и крушат судьбы людей, как всплывающие донные мины разворачивают днища судов. Принесут повестку, обязательно принесут. Если война началась, то она началась. Дойдет и до вас…»
— Не пропустят, — предупредил Степанов. — «Всплывают, как донные мины». Мрачновато.
— А как им всплывать? — огрызнулся Лозовский. — Как утопленники?
— Как русалки, — сказал Степанов и засмеялся.
— «Для молодого военного журналиста Николая Степанова Афганистан стал фактом его биографии через три года после окончания Львовского военно-политического училища, — продолжал Лозовский. — Он никогда не мечтал стать военным. Он хотел стать журналистом. Но его мать, учительница одной из тюменских школ, на руках у которой после смерти мужа, бурового мастера, погибшего при аварии на нефтяной скважине, осталось двое детей, не могла помогать сыну. Мечту об университете пришлось оставить. Он поступил в училище во Львове, потому что там был факультет журналистики…»
— Про меня-то зачем? — засмущался Степанов.
— Почему нет? Через тебя въеду в тему.
— Не пропустят, —
— Не пропустят, суки, — согласился Лозовский и принялся грызть ручку, придумывая другое начало.
Слева тянулись холмы с крутыми меловыми откосами, за ними поднимались дикие хребты Гиндукуша с ледниками, сверкающими на маленьком злом солнце.
Справа, за неглубоким кюветом, простиралась полупустыня в солончаках, в мелких барханах, с зыбкими шарами перекати-поля. Она напомнила Лозовскому Голодную степь, по которой он целое лето с пылью в носу, с сырыми глазами и мокрой спиной колесил на экспедиционном грузовике.
«Интернациональный долг».
Чтоб вы сдохли!
Промучившись километров тридцать, Лозовский наконец родил:
— «Как токарь, вытачивая деталь для космического корабля, не рассуждает о проблемах освоения космоса, так и офицеры 40-й армии, выполняющей в Афганистане интернациональный долг, не любят говорить о политике. Место службы — вот что для них Афган. Работа — вот что для них война…»
— А что? Правильно, — одобрил Степанов. — Для военного человека война — это работа. Может пройти. Трудись, не буду мешать. Дорога спокойная, «духи» сюда не суются.
Но они сунулись.
Головную бронемашину подорвали радиоуправляемым фугасом. Замыкающую БМП подбили из гранатомета. Бой вспыхнул шквально, пожирающим избу пожаром, взрывы и выстрелы трещали жутко, как шифер кровли.
Лозовский не оглядывался. Бой для него был в прошлом. В прошлом для него было все. С того мгновения, когда «УАЗ» вильнул и капитан Степанов, дернув головой, как от укуса осы, начал валиться на бок, прошлое исчезло, осталось лишь настоящее и будущее в пределах ближайших секунд.
Перехватить руль. Перетащить ставшее тяжелым тело Степанова на пассажирское сиденье. Занять его место. Зажать бьющую из его головы кровь. Извернуться и левой рукой, прижав руль коленом, переключиться на вторую скорость. И по газам, по газам, в степь, подальше от обреченной колонны.
Переваливая через придорожный кювет, Лозовский краем глаза увидел, как из «КАМАЗов» выпрыгивают солдаты и занимают оборону, прячась за колесами машин. Поразился: да что они делают?! Нужно уходить! Нужно уходить в степь, а не отстреливаться от невидимых моджахедов! И сразу же об этом забыл. Жизненное пространство сузилось до десятка метров солончаковой степи, жизненные цели свелись к простым физическим действиям.
Он знал: если из его руки выбьет руль, Степанов умрет. Если «УАЗ» увязнет в песчаном зыбуне, Степанов умрет. Если от перегрева заклинит движок, Степанов умрет. Если он замолчит, Степанов умрет.
Он кричал:
— Коля, терпи! Скоро будет такыр, будет гладко, будет хорошо! Терпи, Коля, не умирай! Не умирай, сука, не умирай, твою мать! Коля, держись, в Бога тебя, в душу, не умирай!
Он матерился, он богохульствовал как бы в надежде отвлечь на себя гнев Господень, отвести его от Степанова, беспомощного, как ребенок. А сам все прислушивался: бьется ли в ладонь кровь. Кровь билась, но все слабее и слабее.