Жюльетта. Том I
Шрифт:
– Вот так, – сказала распутница после того, как забрызгала всех нас спермой, – я же говорила, что найду отличный способ отправить этого буйвола в мир иной и сохранить при этом его самую ценную часть.
Теперь я перехожу ко второму событию и с полным правом считаю, что оно сделало мне честь, и я могу им гордиться не меньше, чем моя подруга гордится ловкой проделкой, о которой я только что рассказала.
Однажды, когда в окружении толпы лизоблюдов и просителей, которые вполне справедливо считали, что их судьба зависит от самочувствия моего влагалища, я занималась своим туалетом, дворецкий объявил о приходе незнакомого человека средних лет, невзрачного вида, который просит уделить ему время для личной беседы. Я велела передать, что обычно не принимаю подобных посетителей, что если речь идет об оказании помощи или о том, чтобы замолвить
– Меня зовут Берноль, мадам, – начал незнакомец, – это имя, конечно, вам незнакомо, но оно было небезызвестно вашей покойной матушке, благороднейшей женщине, которая, будь она жива, не позволила бы вам вести столь бессовестный и беспорядочный образ жизни.
– Сударь, – прервала я, – судя по вашему тону вы не из тех, кто пришел с просьбой.
– Спокойнее, Жюльетта, спокойнее, – ответил Берноль. – Вполне возможно, что я собираюсь обратиться к вам с просьбой, также возможно, что у меня есть все права разговаривать с вами таким тоном, который вам не нравится.
– Каковы бы ни были ваши права, сударь, вы должны уяснить, что…
– А вы должны уяснить, Жюльетта, что если я и пришел к вам за помощью, моя просьба только делает вам честь. Будьте добры взглянуть на эти бумаги, юная дама, и вы поймете, что мне нужна помощь и что ваш долг – оказать мне ее.
Я мельком пробежала глазами протянутые мне документы и ахнула:
– Боже мой! Это значит, что моя мать… что она согрешила с вами?
– Именно так, Жюльетта: я – твой отец, – потом Берноль заговорил срывающимся голосом. – Я дал тебе жизнь, я – кузен твоей матери; мои родители уже готовились к нашей свадьбе, мы уже были помолвлены, когда перспектива другого, более выгодного брака заставила моего отца изменить свои планы. Так он принес в жертву твою матушку, к тому времени она была беременна… носила тебя в своем чреве. Потом нам удалось обмануть человека, которого ты считала своим отцом, и он ни о чем не заподозрил. Но ты не его дочь, а моя, и я могу доказать это. Под твоей правой грудью есть родинка, коричневое пятнышко размером в маленькую монетку… у тебя есть такая отметина, Жюльетта?
– Есть, сударь.
– Тогда обними своего отца, бесчувственная ты душа! А если не хочешь мне поверить на слово, прочти внимательно эти бумаги, и все твои сомнения исчезнут. После смерти твоей матери… это была ужасная смерть – результат преступления некоего Нуарсея, того самого, с которым ты – впрочем, тебя извиняет то, что ты об этом не знала, – осмеливаешься поддерживать преступную связь и которого завтра же колесуют, если у нас будут необходимые доказательства, но к сожалению их у нас нет. Так вот, после смерти твоей матушки меня стали преследовать всевозможные несчастья. Я потерял все, что у меня было. Потерял даже то, что оставила мне она. Вот уже пятнадцать лет я существую только благодаря общественному милосердию, но наконец я нашел тебя, Жюльетта, и мои страдания теперь кончатся.
– Сударь, у меня есть сестра, и она, по всей вероятности, переживает немыслимые трудности из-за предрассудков, от которых я, слава Богу, избавилась в раннем возрасте. Она тоже ваша дочь?
– Жюстина?
– Да.
– Она – моя дочь. Женщина, родившая вас обеих, любила меня, любовь наша продолжалась несмотря на все препятствия; только я дал ей счастье материнства.
– Великий Боже! – вскричала изумленная Жюстина. – Мой отец жив, а я ничего не знала о нем! О, Господи, сделай так, чтобы мы встретились, чтобы я утешила его в несчастье; я поделилась бы с ним тем немногим, что у меня есть, и моя преданность вознаградила бы его за тот грубый прием, который ты, очевидно, ему оказала, сестрица.
– Слушай, девочка, – недовольно заметил маркиз, уже уставший от Жюстины, с которой провел предыдущую ночь, – если тебе оказали честь и пригласили сюда, избавь нас от своих причитаний. А вас прошу продолжать, мадам.
– Вы достаточно знаете меня, друзья; и должны понять, что эта встреча была мне очень неприятна, потому что мало найдется сердец, которым была бы столь чужда благодарность и дочерние чувства, как моему сердцу; я
– Сударь, – сказала я наконец, – все, что вы рассказываете, может быть, и правда, однако я не вижу никаких причин, почему должна выслушивать вашу историю. У меня есть твердые принципы, сударь, которые, к вашему сожалению, совершенно несовместимы с благотворительной деятельностью, на какую вы, видимо, рассчитываете. Что же до документов, подтверждающих наше родство, вы можете забрать их, и позвольте мне добавить, что они меня совсем не интересуют; мне безразлично, как вы понимаете, есть у меня отец или его не существует. И вот вам мой совет: избавьте, и как можно скорее, меня от вашего присутствия, в противном случае вам придется покинуть этот дом через окно.
С этими словами я поднялась с намерением вызвать слуг, но Берноль бросился вперед и остановил мою руку, взявшуюся за шнурок звонка.
– Неблагодарное отродье! – закричал он. – Зачем наказывать меня за тот давний мой грех, из-за которого я пролил уже столько слез? Увы, ты – незаконнорожденная, но разве из-за этого в твоих жилах не течет моя кровь? Разве не обязана ты помочь мне? Если Природа забыла вложить в твое сердце дочерние чувства, то, по крайней мере, должна же ты иметь сострадание к нищете и отчаянию! – Он опустился передо мной на колени, обхватил мои ноги, увлажнил их слезами. – Жюльетта, – снова заговорил он, подняв ко мне страдальческое лицо, – ведь ты сказочно богата, Жюльетта, а твой родной нищий отец просит у тебя только корочку хлеба! Вспомни свою мать, дочка, и подумай, можешь ли ты отказать в такой малости человеку, который любил ее? Единственному в мире мужчине, который любил ее – эту женщину, носившую тебя девять месяцев в своем чреве! Помоги же страждущему, услышь его мольбы, иначе Небо жестоко покарает тебя.
Конечно, речь его изобиловала трогательным пафосом, но есть сердца, которые, вместо того, чтобы смягчиться, становятся еще тверже перед людьми, взывающими к ним. Бывают такие деревья, которые делаются прочнее от огня: казалось бы огонь должен пожрать их плоть, но не тут то было – они обретают от него лишь дополнительную силу. Вот так, вместо того, чтобы пробудить во мне сочувствие, причитания Берноля только сильнее разожгли мою похотливую ярость, которую обычно порождает во мне отказ от добрых дел; впрочем, ярость эта не сравнима с той, что бушует в нашем сердце, когда мы активно творим зло. Вначале я смотрела на Берноля с ледяным безразличием, потом мой взгляд смягчился и потеплел: в глазах у меня загорелся огонек предвкушения приближавшегося удовольствия; в горле защипало, как всегда бывает, когда по жилам пробегает ислорка порочного коварства при мысле о злодействе; брови мои сошлись на переносице, дыхание участилось, в душе начала подниматься сладостная и упоительная волна – прилив, предвещающий скорую бурю, влагалище затрепетало словно перед оргазмом… Но я взяла себя в руки и решила играть роль до конца.
– Вам сказано, – грубо заявила я, с презрением глядя на ничтожество, которое валялось у моих ног, – что мне наплевать, кто вы такой, мне всегда будет на это наплевать, и вы ничего от меня не получите. Повторяю еще раз, в последний раз: сейчас же убирайтесь, если не хотите сгнить в тюрьме!
И тут он словно обезумел: выкрикивая то проклятия, то мольбы, то грязные ругательства, то нежные слова, он бился лбом об пол, разбил себе лицо, и комната забрызгалась его кровью… Это была моя кровь! Я смотрела на нее и была счастлива. Счастье сдавливало мне горло. Через несколько минут я позвонила.