Жюльетта. Том I

де Сад Маркиз Донасьен Альфонс Франсуа

Разговор, поначалу общий и довольно нудный, постепенно оживился и стал почти интимным. Фатима была не только прелестна – она была искусной собеседницей и скоро одурманила и ошеломила бедного Конрада, а мой стыдливо невинный вид покорил Шеффнера. Пришло время обедать. Дорваль следил за тем, чтобы рюмки гостей не пустовали, он то и дело подливал им самые крепкие и изысканные вина, и в самом разгаре десерта оба наших тевтонца стали высказывать признаки самого крайнего возбуждения и желания побеседовать с нами наедине.

Дорваль, желая проследить за каждой из нас, захотел, чтобы мы уединялись с клиентом по очереди; он объявил, что в доме только один будуар, как мог, успокоил Конрада, разгоряченного до предела, и дал мне знак увести Шеффнера и заняться им. Бедняга немец, казалось, никогда не насытится моими ласками. В будуаре было жарко, мы быстро разделись, и я положила его вещи подле себя с правой стороны. В то время как барон наслаждался мною, пока, чтобы отвлечь его, я страстно прижимала его голову к своей груди, думая больше о своей добыче, нежели о его ощущениях, я незаметно, один за другим, вывернула его карманы. Судя по тощему кошельку, который попался мне под руку и который, как мне вначале показалось, заключал в себе все бывшие при нем деньги, я подумала, что сокровища находятся в бумажнике, ловко вытащила его из правого кармана пальто и сунула под матрац, на котором мы кувыркались.

Дождавшись апогея, потеряв всякий интерес ко всему остальному и почувствовав отвращение к противной потной туше, которая лежала на мне, я позвонила; пришла служанка, помогла немцу прийти

в себя и подала ему рюмку ликера с подмешанным зельем; он залпом проглотил напиток, и она проводила его в спальню, где он моментально погрузился в такой глубокий сон, что мощный храп слышался еще несколько часов.

Через минуту после его ухода вошел Дорваль

– Ты просто чудо, мой ангел! – восхитился он, обнимая меня, – Чудо и прелесть! Я видел все. Ах, как умело ты его обработала! Поверь мне, я в восторге от подобных представлений. Посмотри сюда, – продолжал он, показывая мне свой член, твердый как железный прут. – Я дошел до этого состояния благодаря твоему искусству.

С этими словами он повалил меня на кровать, и я узнала, в чем заключалась отличительная особенность этого распутника: его возбуждала сперма, извергнутая перед этим в мое влагалище. Он высасывал ее с таким удовольствием, так приятно водил горячим нежным языком по моим нижним губкам, погружая его все глубже и глубже, одним словом, все, что он делал, было настолько восхитительно, что я сама испытала оргазм, заполнив ему рот своим нектаром. Вероятнее всего, это случилось главным образом благодаря необычному, только что совершенному мною поступку и характеру человека, который заставил меня совершить его, и в меньшей мере благодаря полученному физическому удовольствию; больше всего меня восхитило то, с каким непринужденным очарованием Фатима и Дорваль соблазнили меня на столь приятное предприятие.

Облизав досуха мое лоно, Дорваль не исторг из себя ни капли. Я отдала ему кошелек и бумажник, он взял их, даже не посмотрев внутрь, и я уступила свое место Фатиме. Дорваль увел меня с собой и, пока прильнув к потайному глазку, наблюдал за тем, как моя подруга добивается того же результата, развратник заставлял меня ласкать его и отвечал мне горячими ласками. При этом он то и дело глубоко погружал язык мне в рот, едва не доставая гортани, и истаивал от блаженства. О, как волшебна эта острая смесь преступления и похоти! Как велика ее власть над нашими чувствами! Умелые действия Фатимы, наконец, выдавили из Дорваля оргазм: как сумасшедший, он бросился на меня, вонзил свою шпагу до самого эфеса и залил мое чрево недвусмысленными доказательствами своего экстаза.

После этого неистовый наш хозяин вернулся к моей подруге. Я через смотровое отверстие увидела всю сцену до мельчайших подробностей: точно так же, как это происходило со мной, он уткнулся лицом между бедер Фатимы и со смаком осушил ее влагалище от плоти Конрада, потом забрал трофеи, и, оставив обоих немцев наслаждаться сном, мы удалились в маленький уютный кабинет, где Дорваль, сбросил вторую порцию семени в вагину Фатимы, облизывая в то же время мою промежность, и изложил нам сущность своих оригинальных пристрастий, которую я привожу слово в слово.

– Милые мои девочки, только одним-единственным отличались люди друг от друга, когда давным-давно человечество переживало свое детство – я имею в виду грубую физическую силу. Природа выделила всем своим чадам достаточно жизненного пространства, и только физическая сила, распределенная очень неравномерно, определяла способ, каким они должны делить этот мир. Стало быть, вначале было воровство, именно воровство, повторяю, было основой основ, исходным моментом, потому что несправедливый раздел породил обиду, которую сильный причинил слабому, и эта несправедливость, или лучше сказать, кража, была предусмотрена Природой, таким образом, Природа дала человеку право воровать. С другой стороны, слабые мстят за себя, используя при этом свою ловкость и сообразительность, чтобы вернуть то, что было взято у них силой, и здесь появляется обман – родной брат воровства и сын Природы. Если бы воровство было противно Природе, она бы всех наделила равными физическими и умственными способностями; поскольку все люди сотворены равноправными, Природа должна была позаботиться о том, чтобы каждому досталась равная доля в этом мире, и не допустила бы обогащения одного за счет другого. Будь так, воровство было бы невозможным. Но когда из рук своей созидательницы человек получает такие условия для жизни, которые с самого начала предполагают имущественное неравенство и, следовательно, воровство, только невежды продолжают упорствовать, считая, что Природа не хочет, чтобы люди воровали. Напротив, она недвусмысленно говорит, что воровство ее главное установление, что она положила его в основу всех животных инстинктов. Только благодаря бесконечному воровству выживают животные, только постоянное посягательство на чужое обеспечивает их существование. Как и когда пришло в голову человеку, который, в конце концов, тоже есть животное, что надо считать преступлением какое-то свойство, заложенное Природой в душу животных?

Когда были приняты первые законы, когда слабый согласился уступить часть своей независимости, чтобы сохранить остальное, главной заботой для него стало, конечно, сохранение своего имущества, поэтому для того, чтобы мирно наслаждаться тем немногим, что у него осталось, основной целью придуманных им законов он сделал защиту своего добра. Сильный принял эти законы, хотя заранее знал, что не станет им подчиняться. Было установлено, что каждый человек имеет право безраздельно владеть наследственным имуществом, и тот, кто посягал на это право, подвергался наказанию. Но в этом не было ничего естественного, ничего, продиктованного Природой или внушенного ею; это была бессовестная выдумка людей, разделенных с тех пор на два класса: те, кто отдает четверть своего каравая, чтобы получить возможность без помех съесть и переварить оставшуюся часть, и те, кто охотно принимает эту четверть и, зная, что можно в любой момент забрать остальное, соглашается со строгим порядком, но не для того, чтобы охранить свой класс от посягательств другого, а для того, чтобы слабые не грабили друг друга и чтобы было сподручнее грабить их. Итак, воровство, освященное Природой, не исчезло с лица земли, перешло в другие формы, когда его узаконили юридически. Судейские чиновники воруют, когда берут взятки за то, что должны делать бесплатно. Священник ворует, взимая плату за посредничество между Богом и человеком. Торговец ворует, продавая свой мешок картошки по цене в три раза выше того, что на самом деле стоит эта картошка. Сиятельные особы воруют, облагая своих подданных произвольными церковными десятинами, пошлинами, штрафами и налогами. Все эти виды грабежа были разрешены и освящены от имени высшего права, и что же мы видим в результате? Мы видим, как люди на законных основаниях выступают против чего бы вы думали? – против самого естественного права всех, то есть против элементарного права каждого человека, который, если у него нет денег, забирает их у того, кого считает богаче себя. Этого человека называют преступником, и никто даже не вспомнит, что единственные виновники его преступления – самые первые на земле грабители, о которых никто не скажет дурного слова, – только они несут ответственность за то, что тот человек был вынужден взять оружие и силой восстановить справедливость, попранную первым узурпатором. Тогда, если приведенные примеры можно назвать узурпацией, которая привела к нищете слабых созданий, вынужденное воровство последних правильнее будет считать не преступлением, а скорее следствием, неизбежно вытекающим из причины; и коль скоро вы согласны с причиной, какое вы имеете право карать следствие? Значит, наказывая воров, вы поступаете несправедливо. Скажем, вы толкнули локтем слугу, у которого в руках драгоценная ваза, ваза падает и разбивается, получается, что вы не можете наказать его за неловкость, потому что ваш гнев должен быть направлен на причину, то есть на самого себя. Когда доведенный до отчаяния крестьянин, обреченный на бродяжничество непомерными налогами, которыми

вы же его и обложили, бросает свой плуг, берет в руки пистолет и идет на большую дорогу грабить вас, вы можете наказать его – это ваше право, но в таком случае вы совершаете вопиющее беззаконие, ибо он не виноват, он – такая же жертва, как тот слуга: не подтолкни вы его, и он не разбил бы вазы, а раз вы его толкнули, нечего пенять на следствие. Таким образом, грабя вас, бедняга не совершает никакого преступления – он просто хочет вернуть хотя бы часть того, что вы и вам подобные раньше у него отобрали. Он не делает ничего такого, что можно назвать неестественным, – он пытается восстановить равновесие, которое, как в царстве нравственности и морали, так и в физическом царстве, является высшим законом Природы; поэтому для крестьянина естественно стать головорезом, и в этом его собственная справедливость. Но я хочу доказать совсем не это, впрочем, никаких доказательств здесь не требуется, и не нужны никакие аргументы, чтобы продемонстрировать следующий факт: слабый человек делает не больше и не меньше того, что он должен делать, то есть хочет вернуть вещь, когда-то по праву принадлежавшую ему. Я же хочу убедить вас в том, что сильный человек также не совершает преступления и не поступает несправедливо, когда стремится ограбить слабого. Мне хочется убедить вас именно в этом, потому что в данном случае речь идет обо мне, и я занимаюсь этим каждый день. Так вот, доказать сие довольно просто: воровство, совершаемое представителем сильного класса, гораздо естественнее с точки зрения Природы и ее законов, чем воровство слабого, так как Природа не предусмотрела насилия слабого над сильным; такое насилие может иметь место в рамках морали, но уж никак не в физическом смысле, поскольку, чтобы иметь возможность сделать кому бы , то ни было физическое насилие, слабый должен обладать физической силой, которой у него просто-напросто нет; иными словами, он должен обладать тем, что ему не дано, короче, в некотором смысле он должен плюнуть в лицо Природе. Законы нашей мудрой праматери гласят, что сила давит слабость, иначе на кой черт нужна эта сила? Сильному, в отличие от слабого, нет необходимости маскироваться – он всегда поступает сообразно своему характеру, а характер свой он получил от Природы, и во всех его делах и поступках она отображается как в зеркале: угнетение, насилие, жестокость, тирания, несправедливость – все это проявления характера, вложенного в человека той запретной силой, что дала ему жизнь на этой земле. Стало быть, все это суть простые, непосредственные и потому чистые эманации его сущности, такие же чистые, как та рука, что запечатлела в нем именно эти свойства, а не другие, следовательно, осуществляя свои права подавлять и угнетать слабого, раздевать и разорять его, он делает самое естественное дело на земле. Если бы наша общая прародительница хотела равенства, о котором мечтают слабаки, если бы она хотела справедливого раздела собственности, почему же тогда она поделила людей на два класса: сильных и слабых? Разве, сортируя людей подобным образом, она не предельно ясно выразила свои намерения, не показала, что различия между физическими способностями соответствуют различиям в имущественном смысле? Ведь согласно ее замыслу лев получает целую долю, а мышь не получает ничего, это необходимо для достижения равновесия, которое и есть единственный фундамент всей системы. Чтобы это равновесие имело место в жизни, в естественной природной среде, люди не должны вмешиваться в него; равновесие в Природе мешает людям, по их разумению оно противоречит великому закону жизни, а в глазах Природы является фундаментом, на котором покоится жизнь; причина такого разногласия в следующем: состояние, которое мы принимаем за нарушение мирового порядка, поскольку оно порождает зло, напротив, восстанавливает порядок в универсальной системе. Скажем, сильный теряет все, что имел, и все согласны, что это непорядок. Слабый реагирует на свою обездоленность и грабит сильного – здесь весы уравновешиваются благодаря преступлениям, необходимым для Природы. Поэтому не стоит останавливаться перед тем, чтобы насиловать слабого, и не нам решать, как называется наш поступок – преступлением или благим делом, характеристику ему дает реакция слабого. Обдирая бедняков, лишая наследства сирот и вдов, мы просто законным образом реализуем права, данные нам Природой. Может, кто-то назовет это преступлением? Ха, ха! Единственное преступление заключается в том, чтобы не пользоваться данными человеку правами: нищий, брошенный судьбой нам на растерзание, – такая же пища для хищников, которым Природа покровительствует. Если сильный вносит разлад в общую схему, когда грабит тех, кто лежит у его ног, то этот лежащий восстанавливает порядок тем, что начинает воровать у других: таким образом, и сильный и слабый, оба служат Природе.

Если проследить родословную права собственности, мы непременно придем к узурпации. Однако воровство карается только потому, что оно посягает на право собственности, но само по себе это право имеет своим источником также воровство. Стало быть, закон наказывает вора за ограбление других воров, наказывает слабого за попытку вернуть то, что было у него украдено, наказывает сильного за желание либо создать, либо увеличить свое богатство, пользуясь талантами и прерогативами, полученными от Природы. Какая бесконечная серия бессмысленных глупостей! До тех пор, пока не будет законодательно установлен титул собственности – а такого никогда не произойдет, – будет очень затруднительно доказать, что воровство —гпреступление, ибо вызванная воровством потеря тут же оборачивается возвратом, а раз Природе безразлично, что происходит как на той, так и на другой стороне, никому не дано никакого законного права утверждать, что благоволение к одной стороне в ущерб другой – это нарушение ее законов.

И слабая сторона совершенно права, когда для возвращения отобранного идет войной на сильную сторону и, если все складывается удачно, вынуждает узурпатора бросить добычу; слабый не прав в одном: он обманывает Природу, потому что она создала его рабом и нищим, а он отвергает и рабство и нищету – в этом его вина; сильный прав в любом случае, так как остается верен своему призванию и действует только в строгом с ним соответствии, другими словами, грабит слабого и получает при этом удовольствие. А теперь заглянем в мысли каждого из них. Прежде чем напасть на сильного, слабый человек, какими бы соображениями он ни оправдывал свое решение, будет сомневаться и колебаться, его сомнение происходит из того факта, —что он собирается преступить законы Природы, принимая на себя не присущую ему функцию. Сильный же, напротив, когда он грабит слабого, когда – скажем так – начинает активно пользоваться данными ему правами, реализуя их в полной мере, пожинает плоды удовольствия пропорционально затраченным усилиям. Чем более жестоко отнесется он к беспомощному слабому человеку, тем больше сладострастия испытает; собственная несправедливость – вот чем он наслаждается, слезы несчастной жертвы ему дороже любого бальзама, потому что только так он реализует дар, который в него вложила Природа; использование этого дара – настоящая потребность, а ее удовлетворение – острое удовольствие. Более того, удовольствие, которое испытывает удачливый человек, сравнивая свою долю с участью несчастного, это по-настоящему восхитительное ощущение бывает полным лишь тогда, когда жертва доходит до полного отчаяния. Чем сильнее он топчет свою и без того изнуренную несчастьями добычу, тем рельефнее становится контраст и тем приятнее сравнение, следовательно, тем больше он добавляет хвороста в костер своей страсти. Таким образом, из мучений слабого несчастного человека он извлекает два исключительно сладостных удовольствия: увеличение своего материального состояния и моральное наслаждение от сравнения, причем степень этого наслаждения напрямую зависит от страданий, которые он причиняет несчастному. Так пусть он грабит его, сжигает, пытает, несет ему гибель; пусть ничего не оставляет угнетенному кроме возможности дышать, чтобы продлить тому жизнь, которая нужна угнетателю для сравнения; словом, пусть он делает, что хочет, ведь он не делает ничего противоестественного или не одобренного Природой; все его поступки, даже самые невероятные, – это естественный выход активных жизненных сил, подаренных ему: чем больше и чаще он использует свои способности, тем больше получает удовольствия; чем лучше он использует их, тем лучше служит Природе.