Жюстина
Шрифт:
Окончание оргий.
– Ученая беседа.
– Расставание.
– Бегство Жюстины
Компания сластолюбцев, собравшихся на следующий день продолжить свои гнусности, была весела, как обычно, словно накануне не было самых ужасных из всех мыслимых жестокостей. Вот что значит душа распутника! Полное пресыщение всем на свете, абсолютная глухота ко всему, кроме своих пороков, и самое преступное безразличие - вот что влечет ее к новым злодействам или к сладостным воспоминаниям о старых. В тот день и в два последующих Роза и Лили выдержали на своих хрупких плечах всю тяжесть сладострастия этих монстров. Что касается Жернанда, он потерял голову от Марселины, своей сестры, чей зад находил самым прекрасным в мире, и за это время десять раз пускал ей кровь, то и дело прикладываясь к ее ранам, насыщая свою бездонную глотку ее кровью.
– Мне кажется, - заметил Брессак, восхищенный таким изысканным вкусом, - мне кажется, дядюшка, что это придает вашей фантазии особую прелесть. Если человек любит кровь, он должен насытиться ею - это и есть антропофагия в чистом виде, а меня, признаться, антропофагия всегда возбуждала.
Тогда все последовали примеру Вернея, даже Доротея испила кровь Марселины. Эти ужасы чередовались с прогулками, во время одной из них Брессак обнаружил девочку четырнадцати лет,
– Вы полагаете, господа, что если бы родители этой бедняжки были так же могущественны, как вы, они не наказали бы вас за ваше омерзительное поведение? И если их нищета - это единственная причина вашей безмятежности, значит вас можно назвать законченными злодеями.
– Знаешь, друг мой, - обратился Верней к брату, - если бы такие слова я услышал от своей жены, я бы поставил ее на колени перед всеми и приказал бы лакею избить ее до полусмерти, но поскольку мадам мне не принадлежит, я ограничусь тем, что разобью ее замечания в пух и прах.
– Это будет чудесно, - оживился хозяин замка, - но имейте в виду, что я тоже не претендую на снисходительность, а посему предлагаю, чтобы мадам де Жернанд выслушала достойную отповедь моего брата, испытывая при этом страдание: мы поставим ее на четвереньки, заставим повыше задрать ягодицы, установим две свечи поближе к ее заднице, которые будут медленно поджаривать ее, пока будет продолжаться лекция.
Раздались дружные крики "браво", мадам де Жернанд приняла указанную позу, и Верней начал так:
– Прежде всего надо раз и навсегда взять за неоспоримую основу любого суждения на подобные темы тот факт, что природа намеренно создала класс людей, подчиненных другому классу по причине своей слабости или своего происхождения: исходя из этого, если предмет, приносимый в жертву человеком, дающим волю собственным страстям, принадлежит к упомянутому слабому и недоразвитому классу, тогда этот жрец совершает не более зла, чем владелец фермы, убивающий своего поросенка. Если кто-то сомневается в этом, пусть он бросит взгляд на нашу землю, пусть попробует отыскать на ней хотя бы один народ, который бы не имел в своей среде такой презренной касты: такими были евреи для египтян, илоты для греков, парии для брахманов, негры для европейцев. Какой смертный наберется нахальства утверждать вопреки очевидности, что все люди рождаются равными в смысле прав и силы? Только, пожалуй, такой мизантроп как Руссо мог выдвинуть подобную парадоксальную мысль, потому что, будучи сам слаб от природы, он предпочел опустить до своего уровня тех, до кого он не осмелился возвыситься. Но по какому праву, спрашиваю я вас, пигмей ростом четыре фута и два дюйма смеет равнять себя с рослым и сильным существом, которому сама природа дала могущество и телосложение Геркулеса? Не следует ли считать с таким же успехом, что муха ровня слону? Сила, красота, фигура, красноречие - такими были добродетели, которые на заре человеческих обществ обеспечили авторитет людям, которые ими правили. Всякая семья, всякое поселение для защиты своих владений избирало из своей среды человека, который по общему мнению объединял в себе наибольшее количество качеств, перечисленных выше. Этот властитель, наделенный правами, которые дало ему общество, брал в рабы самых слабых и безжалостно расправлялся с ними всякий раз, когда того требовали его личные интересы, или страсти, или даже прихоть людей, давших ему власть. Кто скажет, насколько эта кажущаяся жестокость была необходима для поддержания его авторитета? Кто сомневается в том, что деспотизм первых римских императоров служил величию империи-властительницы мира? Когда появились организованные общества, потомки первых предводителей, хотя очень часто их силы или моральные качества были много ниже, чем у предков, продолжали удерживать власть над соплеменниками: так появилась знать, корни которой уходят в природу. Вокруг них продолжали группироваться рабы - чтобы служить им или обеспечивать под началом предводителя величие и расцвет нации, и этот вождь, чувствуя необходимость укрепить свои права, как в своих интересах, так и в интересах общества, сделался жестоким в силу необходимости, честолюбия, а чаще всего из-за своего распутства. Такими были Нерон, Тиберий, Гелиогобал, Венцеслав, Людовик XI и им подобные деспоты.
Они стали наследниками власти, данной их предкам, в силу необходимости или случайности и злоупотребляли ею в силу каприза. Но какое зло приносили эти злоупотребления? Разумеется, гораздо меньше, чем ограничение их властных функций, поскольку злоупотребление всегда поддерживает государство даже ценой немногих жертв, а ослабление власти их не спасет, зато швыряет народ в пучину анархии. Следовательно, - и к этому я подхожу, - очень мало недостатков в системе, где самый сильный злоупотребляет своей силой, и не стоит мешать ему давить слабых. Разве сама природа не являет нам бесчисленные примеры этого необходимого давления сильного на слабого? Сильный ветер ломает розовый куст, подземные толчки переворачивают, разрушают хрупкие жилища, неосмотрительно построенные в опасном месте, орел проглатывает королька, мы сами не можем ни дышать, ни двигаться без того, чтобы не уничтожать при этом миллионы микроскопических атомов. "Ну хорошо, скажут тугодумные поклонники нелепого равенства, - не будем оспаривать физическое и моральное преимуществ? одних видов над другими, с этим мы согласны, но и вы должны хотя бы признать, что все люди равны перед законом". И вот с этим я никак не могу согласиться. В самом деле, как возможно, чтобы тот, кто получил от природы властное предрасположение к пороку либо за счет превосходства своих сил и особого устройства своих органов, либо за счет воспитания, обусловленного происхождением или богатством, - как это возможно, чтобы этот человек был судим тем же самым законом, который рассчитан на добродетельных и скромных в своих желаниях людей? Разве можно назвать справедливым закон, который наказывает в одинаковой мере этих разных людей? Естественно ли такое положение, когда закон одинаково относится к тому, кого все толкает к злодейству, и к тому, кто стремиться к осторожности? В этом я усматриваю чудовищную непоследовательность, высшую несправедливость, и никакая разумная нация не позволит себе такого. Никак невозможно, чтобы закон одинаково подходил для всех людей. Это относится как к моральным, так и физическим свойствам: разве не покажется вам смешным чудак, который, не делая никаких
На этом Верней закончил и вернулся к первоначальной теме.
– Стало быть, мы не делаем ничего плохого, друзья, когда подвергаем это создание всем прихотям нашей похотливости: мы ее похитили, мы стали ее господами, мы вольны делать с ней все, что захотим, раз уж природа наделила нас большей силой. Только дураки или женщины могут видеть в этом несправедливость, так как эти два сорта людей, входящих в класс слабых существ, кровно заинтересованы в этом.
– Кто смеет сомневаться, - воскликнул Брессак, восхищенный моралью своего дяди, - кто не понимает, что закон сильного - лучший из законов, единственный, который движет пружинами мира, который является причиной и добродетелей, создающих беспорядок, и пороков, поддерживающих порядок всех элементов бесконечной вселенной?
Читателю нетрудно представить, насколько подобные максимы вдохновляли персонажей нашего романа. Мадам де Жернанд, несмотря на жестокую боль, осталась в позе, в которую поставили ее злодеи, и на новой жертве, возложенной на ее тело, были испытаны различные способы кровопускания и всевозможные варианты утоления похоти. Д'Эстерваль сказал, что должно быть, приятно совокупиться с ней в это время, и тут же исполнил свое намерение; эта новая страсть заслужила ему восторженные комплименты, и все остальные захотели сделать то же самое. Верней предложил щипать, колоть, унижать ее, что и было сделано незамедлительно. Жернанд захотел, чтобы она массировала члены обеими руками и чтобы эти инструменты окрасились кровью - еще один каприз, который встретил горячее одобрение. Виктор заметил, что следует поставить жертве клистир и посмотреть, как он будет действовать одновременно с кровоизлиянием. Мадам Д'Эстерваль потребовала подвесить девочку за волосы и пустить кровь из всех четырех конечностей. Последовали новые оргазмы: их было столько, что несчастному ребенку вскоре пришлось присоединиться к Сесилии. Ее закопали рядом, и новые преступные замыслы забрезжили в голове наших канибалов. После обеда, где совершался грандиозный кутеж вперемежку с развратом, где туманились и кружились головы, и преступались все барьеры, и отвергались все условности, где непристойность возводилась в принцип, жестокость - в добродетель, аморальность - в максиму, безбожие - в единственный образ мыслей, ведущий людей к счастью, все преступления - в систему, где самая мерзопакостнейшая похоть, подстегиваемая застольными излишествами, заставила наших героев совокупляться, даже не вставая из-за стола, не переставая есть и пить, где вместе с изысканными яствами поедались экскременты, вышедшие из задниц ганимедов, смоченные их потом и кровью, так вот, после этой чудовищной трапезы Жернанд и Верней наконец решили, что кровь Сесилии и девочки, только что истерзанной, недостаточно утолила жажду богов преисподней, в честь которых был этот праздник, и что необходима еще одна жертва. Это решение потрясло женщин. Нашей несчастной Жюстине, на которую обратились все взгляды, едва не стало плохо, но тут Жернанд предложил ассамблее выбрать жертву, исходя из красоты ягодиц, и вот каким софизмом он оправдал свое мнение: обладательницей самого великолепного зада, сказал он, обязательно будет та, которая заставила нас чаще всего извергаться, если она сильнее всего возбуждала наши желания, мы должны презирать ее больше всех остальных, выходит, от нее и следует избавиться...
– Ну нет, - запротестовал Верней, - здесь есть элемент пристрастности, который мы должны исключить: пусть все решит жребий. Обратимся к Всевышнему, который уже подсказал нам ценные идеи, он назначит жертву, а нам не придется сожалеть о неверном выборе.
– Отличная мысль!
– И Д'Эстерваль разразился хохотом.
– Никогда не слышал, чтобы иезуитские догмы были настолько отточены. Пойдемте скорее советоваться с Богом.
На отдельных бумажках написали имена Жюстины, жен Жернанда и Вернея, Марселины, Лоретты и Розы. Шесть свернутых билетиков сложили в ту самую чашу, которой пользовались во время предыдущей оргии, и Лили поднес ее божественному изображению, которое после недолгого размышления опустило в чашу свою руку и выбросило из нее один билет. Брессак быстро подобрал его и прочитал вслух имя мадам де Жернанд...
– Я так и думал, - холодно произнес ее супруг, - я всегда считал, что небо справедливо ко мне, и счастлив, что этим справедливым выбором оно подтвердило мое мнение. Полноте, моя милая, - сказал он, подходя к своей обреченной жене, - не стоит так убиваться, радость моя. Из всех случаев, когда надо уметь без страха смотреть в лицо судьбе, это, конечно, самый важный... М-да, мой ангел, я понимаю, что это трудный момент, очень трудный, ведь мы заставим вас страдать ужасно - в этом можете не сомневаться. Но все когда-то кончается, вы преспокойно вернетесь в лоно природы, которая так любит вас, хотя предлагает вам довольно гнусный способ возвращения. Как бы то ни было, любовь моя, не стоит расстраиваться: разве не лучше умереть сразу, чем продолжать эту печальную жизнь и страдать от моих страстей? Ведь и в жизни-то вы ничего не знали, кроме бесконечных мучений, и скоро они закончатся: вас ждет вечное счастье, порукой тому служат ваши добродетели. Одно меня огорчает, дитя мое бесценное, только одно, тернистый путь, исключительно мучительный путь, который приведет вас в конце концов к неземным наслаждениям, уготованным вам.