Жюстина

де Сад Маркиз Донасьен Альфонс Франсуа

– Ах сударь, такие принципы приведут к гибели несчастных!

– Ну и что из того! На земле людей больше, чем нужно; главное, чтобы машина крутилась исправно, а для государства не имеет никакого значения, если ее будут крутить немного больше или немного меньше рабочих рук.

– Так вы считаете, что дети будут уважать своего родителя, который так жестоко обращается с ними?

– Зачем родителю любовь детей, которые его стесняют?

– Тогда лучше было бы удавить нас в колыбели?

– Несомненно. Именно такой обычай существует во многих странах; так поступали в Греции, так до сих пор поступают китайцы: там несчастных детей выбрасывают или предают смерти.

Зачем оставлять жизнь таким существам, как вы, которые не могут больше рассчитывать на поддержку своих родителей, либо потому что они сироты, либо потому что те их не признают, и которые поэтому являются тяжкой обузой для государства? Дегенератов, сирот, недоразвитых малышей следовало бы уничтожать сразу после рождения: первых и вторых потому что, не имея ни одной души, которая захочет или сможет заботиться о них, они сделаются для общества балластом и тяжкой обузой, третьих по причине их абсолютной никчемности. И та и другая категории являются для общества чем-то наподобие костных наростов, которые питаются соками здоровых органов, разлагают и ослабляют их, или, если вам больше понравится такое сравнение, наподобие растений - паразитов, которые, обвиваясь вокруг нормальных растений, разрушают их и используют в качестве своей пищи. Каким вопиющим заблуждением представляются мне милости, питающие это отребье... то же самое можно сказать об этих домах призрения, богато обставленных, которые по чьей-то нелепой прихоти строят для немощных, как будто род человеческий настолько уникален и ценен, что необходимо сохранять его вплоть до самого ничтожного существа; как будто нет больше людей на свете и как будто для политики и природы выгоднее их беречь, чем уничтожать.

При этом Дюбур, распахнув халат, который прикрывал его движения, продемонстрировал Жюстине, что он уже начал извлекать какое-то наслаждение из маленького высохшего и почерневшего инструмента, который так долго теребила его рука.

– Ну довольно, - резко заявил он, - довольно разговоров, в которых ты ничего не смыслишь, и хватит жаловаться на судьбу, когда только от тебя зависит исправить ее.

– Но какой ценой, святое небо!

– Самой умеренной, потому что тебе надо только раздеться и немедленно показать мне, что скрывается под твоими юбками... Уж, конечно, весьма худосочные прелести, которыми нечего гордиться и нечего их беречь. Делай, что тебе говорят, черт побери! Я больше не могу, я хочу видеть тело; сейчас же покажи мне его, иначе я рассержусь.

– Но, сударь...

– Глупое создание, безмозглая сучка, неужели ты воображаешь, что я буду с тобой церемониться больше, чем с другими!

И с гневом поднявшись, он забаррикадировал дверь и бросился на Жюстину, которая буквально истекала слезами. Развратник слизывал их... глотал эти бесценные слезинки, которые, должно быть, представлялись ему росой на лепестках лилии или розы; затем, одной рукой задрав ее юбки, он скрутил ими руки Жюстины, а другой впервые осквернил красоту, какой давно не создавала природа.

– Мерзкий человек!
– закричала Жюстина, вырываясь из его лап одним отчаянным движением.
– Жестокий человек!
– продолжала она, поспешно отпирая засовы и крикнув с порога: - Пусть небо когда-нибудь накажет тебя так, как ты этого заслуживаешь, за твою мерзость и бесчеловечность! Ты не достоин ни этих богатств, которые ты употребляешь на такие отвратительные дела, ни даже воздуха, которым ты и дышишь только для того, чтобы загадить его своей жестокостью и своим злодейством.

И она убежала. Вернувшись к себе, несчастная поспешила пожаловаться своей хозяйке на прием, оказанный ей человеком, к которому та послала ее. Но каково

было ее удивление, когда бессердечная женщина осыпала ее упреками вместо того, чтобы утешить!

– Бедная дурочка, - рассердилась хозяйка, - ты что же, воображаешь, будто мужчины настолько глупы, чтобы раздавать милостыню маленьким попрошайкам вроде тебя, не требуя ничего за свои деньги? Господин Дюбур еще слишком мягко обошелся с тобой, пусть меня заберет дьявол, если на его месте я бы отпустила тебя, не утолив своего желания. Но коли ты не хочешь воспользоваться помощью, которую тебе предлагала моя благодетельная натура, устраивайся, как тебе нравится. Кстати, за тобой должок: сейчас же выкладывай денежки, или завтра пойдешь в тюрьму!

– Сжальтесь, мадам!

– Как же: сжалиться! От жалости сдохнешь с голоду. Тебя стоило бы проучить хорошенько, ведь из пяти сотен девчушек вроде тебя, которых я приводила к этому уважаемому господину с тех пор, как я его знаю, ты первая сыграла со мной такую шутку... Какое это бесчестье для меня! Этот честнейший человек скажет, что я не гожусь для работы, и он будет прав... Ну хватит, хватит, мадемуазель, возвращайтесь к Дюбуру: надо его ублажить; вы должны принести мне деньги... Я увижусь с ним, предупрежу его и, если смогу, заглажу ваши глупые промахи; я передам ему ваши извинения, но только ведите себя лучше, чем сегодня.

Оставшись одна, Жюстина погрузилась в самые печальные размышления... Нет, твердила она себе, беззвучно плача, нет, я, конечно, не вернусь к этому распутнику. Я не совсем еще обездолена, мои деньги почти нетронуты, мне их хватит надолго; а к тому времени я, может быть, найду более благородные души, более мягкие сердца. Когда она подумала об этом, первым побуждением Жюстины было посчитать свои сокровища. Она открывает комод... и, о небо! деньги исчезли!.. Осталось только то, что было у нее в карманах - около шести ливров. "Я погибла!
– вскричала она.
– Ах! Теперь мне ясно, кто нанес этот подлый удар: эта коварная женщина, лишая меня последних денег, хочет принудить меня броситься в объятия порока. Но увы, - продолжала она в слезах, - разве не очевидно, что у меня не остается другого средства продлить свою жизнь? В таком ужасном состоянии возможно этот несчастный или кто-нибудь другой, еще более злой и жестокий, будет единственным существом, от кого я могу дождаться помощи?" Жюстина в отчаянии спустилась к хозяйке.

– Мадам, - сказала она, - меня обокрали; это сделано в вашем доме, деньги взяли из вашего комода. Увы, взяли все, что у меня было, что осталось от наследства моего бедного отца. Теперь, когда у меня ничего нет, мне остается лишь умереть. О мадам, верните мне деньги, заклинаю вас...

– Ах вы наглая тварь, - оборвала ее мадам Дерош, - прежде чем обращаться ко мне с подобными жалобами, вам следовало бы получше узнать мой дом. Так знайте же, что он пользуется у полиции настолько хорошей репутацией, что за одно лишь подозрение, которое вы на меня бросили, я могла бы наказать вас сию же минуту, если бы захотела.

– Какое подозрение, мадам? У меня нет никаких подозрений: я всего лишь обратилась к вам с жалобой, которая вполне уместна в устах несчастной сироты. О мадам, что мне теперь делать, когда я потеряла последние деньги?

– Клянусь, мне все равно, что вы будете делать; конечно, есть возможности поправить это, но вы не хотите ими воспользоваться.

И эти слова стали последней вспышкой света в столь проницательном мозгу, какой имела Жюстина.

– Но мадам, я могу работать, - ответила несчастная, вновь залившись слезами, - кто сказал, что кроме преступления у обездоленных нет иного средства выжить?