Зибенкэз

Рихтер Жан-Поль

Конечно, Зибенкэз еще преисполнен воспоминаниями о недавно покинутых университетских вольностях, а потому и позволяет себе слишком много таковых. Кроме того некоторый избыток юношеских сил в университетские годы, по-моему, соответствует жировому т е льцу, которым, по мнению Реомюра, Бонне и Кювье, питается гусеница во время окукливания и превращения в бабочку: вольность юноши питает будущую свободу мужа, а согбенного питомца муз не может получиться ничего, кроме чиновника, пресмыкающегося на четвереньках.

Впрочем, следующие дни оба друга провели не совсем беспорядочно, занимаясь лишь писанием визитных карточек. С этими бумажками, на которых, конечно, не значилось ничего, кроме следующих слов: «Фирмиан Станислаус Зибенкэз, адвокат для бедных, имеет честь представиться со своей супругой, урожденной Эгелькраут», — итак, с этими бумажками и с женой оба друга собирались разъезжать

в субботу по городу, и Лейбгебер должен был выскакивать перед каждым аристократическим зданием и нести наверх по лестнице вышеуказанный меморандум. Таков обычай — притом ничуть не глупый — в тех городах, где умеют жить! Однако даже по стезе самых разумных городских и сельских обычаев империи братья Зибенкэз и Лейбгебер, по-видимому, шли только со злостными сатирическими умыслами и следовали прекрасным бюргерским обыкновениям, хотя и по всем правилам, но весьма по-шутовски; каждый из них в одно и то же время был для самого себя подвизающимся на сцене Касперлем и прямо на него глядящей ложей. Мы оскорбили бы имперское местечко Кушнаппель, предположив, будто в усердии, с которым Зибенкэз примыкал ко всем процессиям этого маленького государства (будь то шествие в церковь или из церкви, в ратушу или на стрельбище), оно совершенно не разглядело удовольствия, которое он испытывал, стараясь своей малоизысканной одеждой и нелепыми манерами больше обезобразить и испортить, нежели действительно украсить эту вереницу расфранченных и мыслящих существ; даже то искреннее рвение, с которым он домогался быть записанным в число почетных и стреляющих членов Кушнаппельского стрелкового общества, приписывалось не столько его происхождению от отца-егеря, сколько его охоте к шуткам. — Что касается Лейбгебера, то в подобных делах он и сам по себе дьявольски подвижен, так как собирается вскоре отправиться в путешествие и так как он более молод.

И вот, в субботу оба разъезжали по местечку, — останавливались там, где проживал кто-либо из местечковых грандов, и, сдав свой проездной билет, чинно и благопристойно ехали дальше. Впрочем, многие господа и дамы попадали пальцем в небо и смешивали разносчика билетов с сидевшим внизу молодоженом; но разносчик билетов сохранял серьезность, сознавая, что сейчас не время для шуток. Листочки, из которых часть была с подчистками, вручались, согласно адрес-календарю, сначала представителям династий, царствовавших в большом и малом совете, — семидесяти господам ратманам из большого совета и тринадцати из малого, так что следующие персоны (ибо из таковых состоит малый совет) — бургомистр, казначей (то есть президент финансовой коллегии), два рентмейстера (то есть советники финансовой коллегии), тайный советник (в своем роде — народный трибун) и прочие восемь ратманов — получили по одной карточке, после чего карета поехала в низшие сферы и снабдила карточками менее высокопоставленных чинов различных камер и комиссий: ибо здесь имеются лесная и охотничья камеры, а также камера реформ, занимающаяся борьбой против неумеренной роскоши, и комиссия по установлению мясной таксы, возглавляемая единственным здешним мастером мясницкого цеха, притом очень славным стариком.

Боюсь, что я сам себе подставил ножку, или даже целых две ноги, тем, что не привел здесь, для сведения ученого мира и лиц, занимающихся статистикой, никакого Conspectus'a, никакого плана, вообще — ничего об официальной конституции имперского местечка Кушнаппель, которое, в сущности, является небольшим имперским городом, а некогда было даже большим. Однако здесь, на середине течения главы, я не могу останавливаться, а потому придется выждать, пока мы все не окажемся у ее устья, где мне удобнее будет открыть свою статистическую лавчонку.

Колесо Фортуны вскоре начало скрипеть и разбрызгивать грязь, ибо когда отпечатанный на осьмушке бумаги пробный оттиск извещения о супружестве Зибенкэза Лейбгебер занес в дом его опекуна, тайного советника фон Блэза, то хотя советница — длинная, сухопарая и жесткая женщина-жердь, обвитая ситцевыми вымпелами, — оказала ему горячий прием, однако горячность последнего была той, с которой обычно колотят людей; и эта же дама произнесла зловещие слова: «Мой муж состоит здесь в городе тайным советником, а сейчас его совсем и вовсе дома нет. Вы у него ничего не вызибенкэзите, он tutor, да притом и опекун самых знатных патрициев. Вам лучше убраться подобру-поздорову, потому что здесь вы не на такого напали». — «Да я уже сам вижу, что он скорее на нас нападет» — отвечал Лейбгебер.

Подопечный, Зибенкэз, попытался было несколько примирить своего письмоносца или билетоносца с этой женщиной, говоря, что, подобно всем хорошим собакам, она сперва лает на незнакомца и лишь затем приносит ему поноску. Когда же более предусмотрительный друг стал его спрашивать, позаботился ли он отклонить юридическим путем все ядовитые возражения против выплаты наследственного капитала, которые опекун, мог высосать

из факта обмена именами, то Фирмиан успокоил его, сообщив, что, прежде чем обосноваться в качестве Зибенкэза, он испросил от опекуна письменное разрешение, которое дома Лейбгебер сможет увидеть собственными глазами.

Однако по возвращении домой найти письмо фон Блэза не удалось нигде — ни в сундуках, ни в тетрадях с записями университетских лекций; не было его даже среди чистых листов бумаги. «До чего же я глуп, — воскликнул подопечный, — разве оно мне нужно?»

«Давай-ка, лучше пройдемся» — внезапно произнес многозначительным тоном его друг (который до сих пор перелистывал субботние газеты, а теперь сложил их и спрятал в карман). Выйдя из дому, он с озабоченным видом подал Зибенкэзу «Шаффгаузенский справочный листок», «Швабского Меркурия», «Штутгартскую газету» и «Эрлангенца» и сказал: «Полюбуйся-ка на твоего негодяя-опекуна!»

Во всех этих газетах были помещены следующие одинаковые тексты:

«Понеже Осия Генрих Лейбгебер, коему уже исполнилось 28 лет от роду, anno 1774 отбыл в Лейпцигский университет и с того времени не подавал о себе никаких вестей, то в уважение ходатайства его двоюродного брата, г-на тайного советника фон Блэза, — который за истечением срока, потребного для признания факта безвестной отлучки, просит о передаче ему в собственность состоящего в его опекунском распоряжении имущества, заключающегося в 1200 рейнских флоринах, — означенный Осия Генрих Лейбгебер edictaliter оповещается и уведомляется о том, что он, собственною персоной или в лице своих законных наследников, в течение шести месяцев a dato (из коих два месяца назначены в качестве первого срока, два месяца — в качестве второго срока и два месяца — в качестве последнего и окончательного срока) имеет явиться в местную камеру по делам о наследствах, дабы должным образом оформить свои права и принять имущество, ибо в противном случае таковое — в силу постановления местного совета от июля 24 дня de anno 1699, коим объявлен pro mortuo всякий безвестно отсутствующий свыше десяти лет, — будет передано и присуждено вышепоименованному его опекуну, г-ну фон Блэзу. Кушнаппель (в Швабии), 20 августа 1785.

Камера по делам о наследствах вольного имперского города Кушнаппеля».

Читатель-юрист и без моих указаний будет знать, что данное постановление Кушнаппельского городского совета соответствует не судебному обычаю Чехии, где для признания безвестной отлучки требуется тридцать один год, а прежнему французскому праву, согласно которому для этого достаточно десяти лет. Когда адвокат добрался до последней строки объявления и вперил в нее неподвижный взор, то его духовный брат с сочувственным трепетом взял его за руку и сказал: «Ах, мой милый, в этом виноват я: ведь все это вышло из-за обмена именами». — «Ты виноват? Ты? — Только сам дьявол!» — «Но должно же найтись письмо» — воскликнул он; и оба они возобновили квартирный обыск во всех бумагохранилищах, где оно могло квартировать. Через час Лейбгебер откопал послание, скрепленное раскрошившейся печатью опекуна; грубая бумага, умело согнутая так, что можно было обойтись без конверта, доказывала, что оно было написано не женщиной и не человеком из придворных или торговых кругов, а пером совершенно иной птицы. Тем не менее, на письме, снаружи и внутри, не было видно ни слова, за исключением имени Зибенкэза, написанного рукою Зибенкэза же. Последнее вполне естественно, так как адвокат имел непохвальную привычку пробовать свое перо и почерк или подражать чужому, вычерчивая свое имя на конвертах полученных писем.

Внутри, на письме, прежде тоже было что-то написано; однако о своем согласии на обмен имен тайный советник Блазиус, — желая сберечь бумагу, расходуемую со столь невероятной расточительностью, — написал такими чернилами, которые затем сами собою исчезают с бумаги и, улетучиваясь, реабилитируют или восстанавливают ее репутацию или белизну in integrum.

Вероятно, многим особам из высших сословий, которые теперь чаще, чем когда-либо, вынуждены писать векселя и прочие письменные обязательства, я мимоходом окажу услугу, если приведу здесь заимствованный из авторитетной книги [28] рецепт этих чернил, улетучивающихся после высыхания: пусть вельможа соскоблит ворс с поверхности тонкого черного сукна (например, такого, какое он носит при дворе), разотрет оскребки еще мельче на мраморе и после многократного отмучивания этого мелкого порошка в воде разбавит его ею же, а затем пишет им свои векселя: он увидит тогда, что, как только испарится влага, с нею улетучится в виде пыли и каждая написанная буква, так что из чернильного мрака воссияет, подобно звезде, белизна бумаги.

28

«Жизнь игрока и т. д.», Гота, 1813.