Зигзаги судьбы. Из жизни советского военнопленного и советского зэка
Шрифт:
Ведь все эти годы я был среди тех, кто «пропал без вести». А какая мать может смириться с таким известием, оставить надежду на возвращение? Теперь появлялась, наконец, возможность вернуть ей из «надежды» живого человека.
Как много будет разговоров и вопросов о пережитом. Пролетели страшные годы войны с ее неизбежными жертвами, но все уже позади — теперь можно будет не думать о том, что «завтра» станет непредсказуемым.
С годами многое изменилось. Я тоже переменился. И нет уже того юноши, ничего не видевшего и не знавшего в жизни, домой возвращается молодой человек, прошедший трудную
Особыми переживаниями этих дней стали мысли и чувства, связанные с Асей. Она, конечно же, жива, здорова и ждет меня «всем смертям назло», несмотря на жестокое и неопределенное — «пропал без вести».
Это не просто долгожданная встреча — это окончательный союз на всю жизнь, союз умевших ждать, союз не потерявших надежд на нарушенное войной счастье.
Есть ли что-либо большее, чем это ожидание?
Если говорить о сомнениях и тревогах, то и они не покидали меня. Но я верил в справедливость. Я предполагал, что по возвращении я не сразу смогу выехать из Москвы в свой город. Уйдут недели, может быть, месяцы, чтобы проверить все касающееся плена. А так как в моем прошлом никаких преступных действий против Родины нет — меня должны будут освободить.
Разве это моя вина, когда непредвиденные обстоятельства и случай определили меня в группу «специалистов», а затем в лагерь Восточного министерства?
Но как можно назвать такое стечение обстоятельств?
Волею Божией? Судьбой? Провидением?
Я считаю, а Бог тому свидетель, что отпущенные мне природой силы в те годы не позволили бы мне выжить в плену, как и миллионам мне подобных, и остался я живым лишь потому, что выпала мне не общая, а эта, «особая» доля.
Вопреки всем мрачным прогнозам, я убеждал себя никому не верить в недобрые предсказания и говорил уверенно:
— Я буду свободен!
Ну а что касается плена, то через лагеря прошли миллионы солдат — так неужто они все предатели? Это же противоречит здравому смыслу.
Но реалии жизни опровергли все мои рассуждения. Стрелка барометра судьбы от отметки «ясно» повернула на «бурю».
Перелет Цюрих-Москва
В полдень 12 ноября мы приехали с вещами в Цюрих.
В этот день было тепло и солнечно, а трава на поле выглядела такой зеленой, что казалось сегодня не ноябрь, а май.
Нас ожидал «Дуглас» — военно-транспортный самолет воздушных сил Советского Союза, с опознавательными знаками на крыльях.
В самолете не было кресел. С правой и левой стороны — укрепленные в корпусе брезентовые лавки, а середина предназначалась для багажа.
Нас было десять человек. Два офицера миссии — подполковник Хоминский, майор Смиренин, я, Павел и еще «шестерка» из Liechtenstein'a, которую, как я догадывался, офицеры должны были доставить в соответствующее ведомство Госбезопасности.
Настроение у всех было приподнятое. Офицеры после длительной заграничной командировки возвращались с солидным багажом, везли домой много «заморских» подарков — порадовать близких, вызвать зависть у знакомых. У меня было два чемодана и прекрасная, швейцарского производства, туристическая
Это был мой первый в жизни полет.
Я ожидал начала «крещения».
Все оказалось будничным — самолет оторвался от зеленого поля и взял курс на Москву. Но очень скоро, не знаю уж по каким причинам, было предложено посадить самолет в Праге.
Во второй половине следующего дня мы продолжили полет.
На глазах происходили перемены.
Светлая зелень цюрихского аэродрома сменилась темными массивами увядших лесов, поблекших полей и оголенной земли. Кое-где угадывались извилистые нити больших и малых рек. Иногда все это безмолвие застилали низко плывущие облака. Оставалось уже немного до места назначения, и это чувствовалось по температуре в самолете — ноги, одетые в лыжные добротные ботинки и шерстяные носки стали мерзнуть, а в иллюминаторах появились плохо различимые снежные лысины.
А вот и что-то похожее на аэродром и службы. Самолет совершает круг и идет на посадку, все ближе становятся земля и люди. Мы прильнули к иллюминаторам, стараясь угадать место посадки. Вот, наконец, и она — долгожданная Москва…
«…Москва, Москва, как много в этом звуке Для сердца русского сплелось, как много в нем отозвалось!..»И вместе с этими словами в своем сознании, слышу крик ребят с противоположного борта:
— Ребята, смотрите, нас встречают! Вон, видите, «воронок»? Это за нами.
Что-то сжимает сердце. А самолет действительно подруливает к «черному ворону» и останавливается.
Собираемся к выходу, забираем вещи и ждем, когда откроется дверь самолета.
Наконец! Дверь открылась. Вплотную к двери примкнут трап, а второй конец его упирается в раскрытую дверь «черного ворона».
Внизу у трапа офицер госбезопасности с бумагами.
— Выходить будете, как записаны в списке. Отвечайте каждый свое — Фамилию, Имя, Отчество, год рождения, — обратился офицер к стоящим у трапа.
— Анкудинов, — назвал он первую фамилию…
Все шесть человек сошли по трапу в машину. Произошла маленькая заминка о чем-то переговорили с офицером Хоминский и Смиренин, а потом я услышал фамилию Иванова и свою. Павел сел в этот же «воронок». Затем и моя очередь.
Когда я вошел в машину, мне было трудно сориентироваться, куда я попал. Мы прилетели в Москву в шестом часу вечера, — уже темнело, — и в машине было трудно разглядеть ее содержимое. Это я понял позднее. С двух сторон были встроены боксы, — по четыре с каждой стороны. Затем из коридора в общее отделение, примыкающее к шоферской кабине, шла дверь, в которую арестантов заталкивали по необходимости — человек 20–25. Наш багаж попал в эту общую кабину, в нее же сели Хоминский и Смиренин, а мы оказались запертыми в боксах.