Зима тревоги нашей
Шрифт:
Эллен хотела ехать прямо в Нью-Йорк, остановиться отеле и провести два дня на Таймс-сквер. Аллен вообще не хотел ехать. Это один из его излюбленных способов заявить о себе и привлечь к своей персоне внимание.
Самый воздух в доме был наэлектризован волнением. Эллен проливала тяжелые, медленные, смачные слезы. Мэри была вся красная от негодования и усталости. Аллен, надувшись, демонстративно сидел в стороне от всех со своим карманным приемничком и слушал голос певицы, заунывно, с надрывом повторяющей слова любовной жалобы: «Ты в любви мне поклялся, а потом надругался,
– Я, кажется, сейчас брошу все, – сказала Мэри.
– Они думают, что помогают тебе.
– Они нарочно стараются быть как можно несноснее.
– Никогда мне ничего нельзя, – хныкала Эллен.
Аллен в гостиной запустил на полную мощность: «…мое бедное верное сердце грубо ты растоптал».
– Милая моя каротелька, а что, если нам запереть их в погреб и уехать отдыхать вдвоем?
– Я бы, кажется, ничего против не имела. – Ей пришлось прокричать эти слова, чтобы я их расслышал в грохоте бедного верного сердца.
На меня вдруг нахлынуло бешенство. Я решительным шагом пошел в гостиную с твердым намерением схватить своего сына за шиворот, швырнуть на пол и грубо растоптать вместе с его бедным верным сердцем. Но когда я уже был на пороге, музыка вдруг смолкла: «Прерываем нашу передачу, чтобы сделать специальное сообщение. Сегодня днём ряд крупных должностных лиц Нью-Бэйтауна и округа Уэссекс получили предписание явиться в суд присяжных по обвинению в разного рода злоупотреблениях, как-то: махинации со штрафами за нарушение уличного движения, взятки, спекуляция подрядами на строительство и благоустройство…»
Вот оно, обрушилось: мэр, муниципалитет, судьи все тут. Я слушал с тяжелым чувством, слушал и не слушал. Может быть, они и делали все то, в чем их обвиняли, но они делали это так давно, что уже не видели в этом ничего дурного. А если они невиновны, им уже не успеть оправдаться до выборов, да и потом обвинение, даже недоказанное, всегда кладет тень на человека. Их песенка спета. Вероятно, они это сами понимали. Я прислушался, ожидая услышать имя Стони, но оно не было названо. Очевидно, он предал их, чтобы самому остаться в стороне. Не мудрено, что у него было так скверно на душе.
Мэри слушала, стоя в дверях.
– Ну и ну! – сказала она. – Давно уже у нас не случалось ничего подобного. Ты думаешь, это все правда, Итен?
– Неважно, – сказал я. – Тут не в том дело, правда или неправда. – Интересно, что об этом думает мистер Бейкер.
– Он уехал отдыхать. Да, хотел бы я знать, каково ему сейчас.
Аллен сердито ерзал на месте, недовольный, что ему помешали.
Радио, обед, а потом мытье посуды отвлекли нас от разговоров о поездке, а потом оказалось, что уже слишком поздно, чтобы решать что-нибудь или продолжать ссоры и слезы.
Когда мы легли в постель, меня вдруг бросило. в дрожь. От холодной, обдуманной беспощадности нанесенного удара мне стало зябко, несмотря на теплоту летней ночи.
Мэри сказала:
– У тебя гусиная кожа, милый. Уж не подхватил ли ты вирусный грипп?
– Нет, родная, просто я думаю, каково сейчас этим людям. Пожалуй, им не позавидуешь.
– Перестань,
– Как видишь, можно.
– Едва ли из тебя когда-нибудь получится бизнесмен. Ты слишком чувствителен, Итен. Ты-то не виноват в этих преступлениях.
– Как знать. Может быть… может быть, мы все виноваты.
– Не понимаю.
– Я и сам не очень понимаю, радость моя.
– Если бы было на кого их оставить.
– Повтори, Коломбина, что ты сказала.
– Как бы я хотела провести праздники вдвоем с тобой. Давно уже так не бывало.
– Да, плохо, когда нет какой-нибудь одинокой пожилой родственницы. Но, может быть, ты что-нибудь придумаешь? Жаль, что нельзя их засолить или замариновать на время. Мэри, мадонна моя, ну постарайся придумать что-нибудь. До смерти хочется побыть с тобой вдвоем в незнакомом месте. Мы гуляли бы в дюнах и купались бы ночью голые, и я бы тормошил тебя на ложе из папоротников.
– Милый мой, хороший, я все понимаю. Я знаю, как тебе трудно. Не думай, что я не знаю.
– Ладно, прижмись ко мне крепче. Давай думать вместе.
– Ты все еще дрожишь. Тебе холодно?
– Мне и жарко и холодно, я и полон и пуст… и я очень устал.
– Я придумаю что-нибудь. Непременно придумаю. Конечно, я их люблю, но все-таки…
– Да, а я бы спокойно надел галстук-бабочку…
– Если их посадят в тюрьму…
– Это, пожалуй, был бы выход.
– Нет, я о тех людях. Их посадят, как ты думаешь?
– Нет. В этом нет надобности. Суд присяжных будет не раньше того вторника, а в четверг выборы. На это и расчет.
– Итен, что за цинизм. Тебе это не свойственно. Мы обязательно должны уехать, раз уж ты становишься циником, а ты не шутил, я по твоему тону слышу. Я знаю, когда ты шутишь. Сейчас ты говорил всерьез.
Я испугался. Неужели по мне заметно что-то? Этого ни в коем случае нельзя допустить.
– Мышка-мышка, выходи за меня замуж!
И Мэри отвечала:
– Хо-хо! Хо-хо!
Меня мучил страх: вдруг по мне что-то заметно. Я давно уже не верил, будто глаза – зеркало души. Не раз мне встречались в жизни отъявленнейшие стервы с ангельским личиком и глазками. Есть, конечно, люди, от природы наделенные способностью видеть человека насквозь, но таких очень мало. А вообще люди редко интересуются чем-нибудь, кроме самих себя. Мне врезалась в память история, которую я как-то слышал от одной канадки шотландского происхождения. Когда она была девочкой-подростком, ей, как и всякому подростку, постоянно казалось, что все на нее смотрят, причем неодобрительно, и от смущения она то и дело краснела и ударялась в слезы. Однажды ее дед, старый шотландец, видя ее мучения, сказал сердито: «И чего ты расстраиваешься, что, мол, люди думают о тебе плохо? Да они о тебе вовсе не думают!» Это ее сразу излечило, а я после ее рассказа тоже стал как-то увереннее в себе, потому что старик был совершенно прав. Но вот Мэри, которая обычно живет за завесой из цветов, ею самой выращенных, услышала же что-то, чем-то на нее повеяло. Здесь крылась опасность – ведь завтрашний день еще впереди.