Зима в раю
Шрифт:
«А он знает ли, что я здесь? – думала Александра. – Лучше бы не знал. Еще тяжелей будет…»
Один раз, еще весной, Шурка вдруг приснился. Он был совсем мальчишка, и они вдвоем шли в кондитерский магазин на Покровку – покупать лоби-тоби. Ну, купили, и вдруг на пороге магазина Шурка сорвался с места – и ринулся наутек, прижимая к себе магазинные шуршащие пакетики.
– Куда ты, Шурка? – закричала Сашенька. – Песик-братик, подожди!
Но он мчался, не оглядываясь. Так и исчез где-то на Покровке.
Александра проснулась со странным ощущением – то ли плакать хотелось, то ли радоваться. Откуда брат убежал? Из тюрьмы? Или, может быть, его освободили?
Ну да, его накануне как раз и освободили… Только не скоро
Прошло два месяца заключения – без вызовов на допрос, в той же безвестности, – и она получила из дому кое-какие вещи. Передали два легких платья, другое белье и халат. Это было таким облегчением, что она даже заплакала. Весна катила, лето наваливалось, в теплом платье и белье, которое не настираешься, было невыносимо. Хорошо еще, не пошла тогда на кладбище в валенках! Теперь ботики сняла – и ходила в туфлях, все полегче. А что было бы с ногами, если бы сейчас, в мае, она оказалась в валенках?!
– Ничего, – сказала одна молодая женщина, Катерина Спасская, жена капитана, с которой Александра поделилась своими мыслями. – Может, еще и пожалеешь про валенки-то. Небось зашлют на зиму, куда Макар телят не гонял.
Катерина была всегда мрачная и шутила мрачно.
– Не сплавлял, – усмехнулась, «поправив» ее, жена другого «преступного» капитана, Людмила Стромыкина. – Понимаете, девочки? Куда Макар телят не сплавлял. По Волге-реке.
Они засмеялись… Если бы Александре сказали раньше, она бы не поверила, что здесь люди радуются любой возможности рассмеяться. И любой возможности, позволяющей остаться человеком. Они не собачились, не ругались, были полны щемящей, сестринской нежности друг к другу, называли друг друга только девочками или сестричками. Они рассказывали друг дружке истории своих жизней, своих «преступлений». Собственно, у жен ответработников и капитанов преступление было одно-единственное, статья называлась – «жена». А Саша рассказала о своем подробно – и камера в один голос рыдала вместе с ней над историей ее вечной любви к Игорю Вознесенскому, словно над старинным романом. Как-то так получалось, что и поплакать всласть они тоже были рады. Ну, все же женщины… Честное слово, они даже умудрялись рыдать над стихами Маяковского! Их читала – вот уж тесен мир, до ужаса тесен! – та самая Перла Рувимовна Левинсон, которая когда-то советовала вешать на елки игрушечные виселицы. Из тощей брюнетки с острым лицом она за двадцать лет превратилась в дебелую седую матрону, сменила фамилию, став Абрамовой, и сидела теперь по той же сакраментальной статье – «жена». Александру она не узнала, конечно, а та не стала напоминать сестричке Перле Рувимовне «боевой восемнадцатый год». Работала она уже не воспитательницей в детском саду, а учительницей в школе, преподавала литературу и запоем читала обожаемого Маяковского. Память у нее была прекрасная, не то что у Александры, которая из всех стихов помнила только Бальмонта. Так ведь наслушалась дома-то… Один раз прочла его, ну, два. Маяковский женщинам нравился больше. Да и читала бедняжка Перла так хорошо и чеканно:
Лиловая туча,скорей нагнись,меняи Париж полей,чтоб толькоскорейзацвели огнидлинойЕлисейских полей.Во все огонь —и небу в темьи в чернь промокшей пыли.В огнежукамивсех системжужжатавтомобили.Горит вода,земля горит,горитасфальтдо жжения,как будтозубрятфонаритаблицуЖенщины жадно спрашивали – что такое и почему – Вандомская колонна и Пляс-де-ла-Конкорд. Перла рассказывала…
Годилось все, только бы отвлечься от камеры.
Время шло, и дни сливались в недели, недели – в месяцы.
Лето кончилось. Осень разошлась…
Из дому прислали теплую одежду. Валенки снова пошли в ход, но из дома прислали другие, не те, что Александра носила, – подшитые прочно. Это что-то значило? Плохое? Хорошее?
Вдруг начали вызывать в тюремную канцелярию тех, у кого при поступлении не сняли отпечатки пальцев и с кого не сделали фотографии. В камере пошли разговоры: что-то готовится…
Вызвали и Александру – почему-то ночью… А, ну да, понятно почему. Чтобы не встретила невзначай никого из заключенных, ведь кабинеты следователей помещались в основном здании. Она так давно не видела ничего другого, кроме своей камеры и маленького дворика, что чувствовала странное оживление: будто на экскурсию попала.
Следователь был худой, угрюмый, черноглазый. В эти глаза Александра заглянула с такой радостью… Они ей кого-то напоминали, только не вспомнить было кого. Ну, наверное, Игоря: ведь все на свете черноглазые мужчины напоминали ей об Игоре!
Следователь, впрочем, смотрел сурово и глаза отвел. Велел сесть и открыл папку, которая лежала перед ним на столе. В папке был один-единственный листок. Глядя поверх него, но все же не задевая взглядом Александру, следователь отчеканил:
– За сопротивление властям вы понесете наказание по всей строгости закона.
Александра даже ахнула от изумления:
– Хоть скажите, по какой статье?
– А какая же у вас может быть статья, когда вас не судили? – пожал плечами следователь. – Впрочем, приедете на место и там узнаете!
Цинизм его и безразличие не имели предела.
– Как ваша фамилия? – с ненавистью спросила Александра.
Он глянул в упор:
– Жаловаться будете? Но вы же понимаете, что это бессмысленно.
Ого, какой откровенный!
– Понимаю, – кивнула Александра.
Вопрос, конечно, был бессмысленный, и на ответ можно было не надеяться, однако он вдруг сказал:
– Моя фамилия Поляков. Егор Егорович Поляков.
«А что, если его о Шурке спросить? – мелькнула отчаянная мысль. – Вдруг да скажет?»
Но было поздно – следователь Поляков уже вызвал конвой и, отвернувшись от Александры, стал у окна, держась двумя руками за створки, словно хотел распахнуть его настежь. Да ну, на дворе такая стужа…
Большинству женщин, сидевших за то, что они – жены, так и говорили:
– Вы знали, что ваш муж изменник Родины и враг народа, но не донесли на него. За это вы понесете наказание по всей строгости закона.
Спустя несколько дней приказали готовиться на этап, потому что каждая из сидевших в мастерских осуждена на восемь или десять лет заключения. Других сроков не было. Александра оказалась в числе «привилегированных» и получила восемь лет. Перла – десять…
Как ни странно, но женщины встретили известие о сроках взрывом смеха, причем это была не бравада, а естественная реакция. Приговор показался какой-то нелепой шуткой, в которую никто не верил.
Ну что ж, вскоре поверили…
Видимо, родные получали какие-то новости о судьбе заключенных, потому что Александре передали еще теплых вещей. Среди них были не ее: Любина кофта и Олины шарф и шапочка, те самые, пестрые, купленные на Среднем рынке. И еще – тот самый Шуркин свитер, в котором Оля уходила на злополучный субботник.