Зимние наваждения

Чоргорр Татьяна

На Голкья у Ромиги получилось особенно наглядно. Наритьяры долго нарушали устоявшееся социальное равновесие, беззаконно возвышая свой клан в ущерб соседям. Этот кризис голки могли бы разрешить, опыт борьбы с выскочками у мудрых имеется. Но Наритьяра Старший отчаянно интриговал, а Наритьяра Средний начал ломать уже не социум охотников — природно-магические циклы, стабилизирующие, помимо прочего, планетарную орбиту. Мудрые, ослабленные смутой, рисковали не справиться. Да ещё Онге с Пращуром не лежалось спокойно на алтарях… Ромигу занесло в гущу событий, он реагировал по ситуации, вслепую, наугад. Лишь оглядываясь назад, он видит:

траектория движения вышла на удивление красивая. И чтобы аккуратно закруглиться, ему осталось выполнить обещание, которое он дал Альдире. Тени, раз уж снова явились и налипли, помогут ему в этом. Так он поскорее развяжется с Голкья и займётся проклятым наследством Иули.

«Голос Щуров, мы не договорили…»

— Да, Нимрин. Рад видеть тебя во здравии.

— Латира, я кое-что прикинул. У меня есть предложение для тех, кто говорит через тебя. Кто из Одиннадцати до сих пор хранит сны Голкья?

— Все Одиннадцать среди нас.

— Кто из Одиннадцати имеет, что сказать нынешнему Совету мудрых? Кто ещё из вас желает возвратить живым забытое и утраченное во время бедствий и смут?

— Многие желали бы. Но хранители снов разучились говорить с живыми. Они чувствуют иначе, думают иначе, плохо помнят себя прежних.

— А если я верну им, каждому, память его Тени? Если на время предоставлю им свой голос? Они будут говорить?

— Нимрин, ты, правда, готов стать проводником? Ты выдержишь?

— Надеюсь, да. Так правильнее… Ярче и быстрее, чем пересказывать мудрым сказки Теней. Я стану проводником. Только ты, Латира, проследи, чтобы никто из вас не забрал у меня больше, чем я отдаю. Ты сможешь за этим проследить?

— С помощью Альдиры мы справимся. Подумаем вместе, как облегчить твою ношу.

— Хорошо. Давайте, отработаем всё, прежде чем являться Совету…

***

Нимрин где-то запропал, и мысли о нём всё тревожнее.

Каково же было Вильярино удивление, когда на десятое утро, проснувшись в логове, она обнаружила его у себя под боком, мирно спящего! Первое, что отметила знахаркина дочь: он выздоровел. На вид не изменился, только исхудал, сильнее обычного. Та же тощая, беззащитно голая шея, узкие брови, острые черты… Обмирая от щемящей нежности и печали, Вильяра легонько, едва ощутимо коснулась его губ своими. Он ответил на поцелуй с холодноватой, ленивой зимней лаской, сквозь сон. И тут же текучим движением уклонился от возможных объятий, сел на лежанке, моргая и протирая глаза.

— Здравствуй, Вильяра. Я рад, что твои привычки совсем-совсем не меняются.

— А я была бы рада, если б ты изменил свой облик. Хотя ты мне мил и таким.

Зря она это сказала. Нимрин и поначалу-то не выглядел счастливым-довольным, а после её слов напрягся и закрылся.

— Нимрин, ты хочешь есть?

— Спрашиваешь!

У мудрой с вечера томился в очаге горшок с тушёным мясом и сытью. Рассчитывала хорошенько подкрепиться перед очередным днём, полным забот, но досталось ей совсем чуть-чуть, в основном — сыти. Нимрин только не урчал над едой, как голодный зверь, и она велела ему есть, сколько требует брюхо. Он жрал молча, угрюмо, потом резко отставил горшок.

— Мне б ещё пару раз по столько, но не оставлю же я тебя совсем без завтрака?

— Спасибо, Ромига.

Услышав своё настоящее имя, он вздрогнул, поморщился. Еле заметно, но с чего бы вдруг?

Прежде бывал рад.

— Вильяра, у тебя есть, из чего по-быстрому приготовить ещё еды? Давай, поедим, да сразу в Пещеру Совета. Я уже договорился с Альдирой. Хочу поскорее вручить вам наследие Теней и покинуть Голкья.

— Нимрин, куда ты так спешишь?

Он скривил рот:

— Не куда, а откуда и зачем.

— Нимрин, что с тобой случилось? Я могу тебе помочь?

— Нет.

Похоже, любые расспросы бесполезны. Вильяре остаётся гадать, что произошло с Нимрином в круге, или где он бродил девять дней? Нет, не расскажет, хоть ты лопни от любопытства!

Зала Совета гудела и шумела, словно кричавкино гнездовье. Альдира срочно оторвал всех от дел и собрал здесь своим непререкаемым велением. Впрочем, Нимрина со сказками Теней мудрые ждали уже давно и слетелись, как те же кричавки. Вильяра ни разу не видела одновременно столько братьев и сестёр по служению. Теперь потихоньку выспрашивала у Стиры имена незнакомцев.

Альдира поднял руки, призывая к тишине — галдёж утих. Временный глава Совета приветствовал собравшихся. Велел слушать и запоминать услышанное — снял чары невидимости со стоящего рядом Нимрина. Сам присел на расстеленную на полу шкуру.

Волна шума, снова тишина. Чужак приветствовал мудрых строго по обычаю, поклонился на все четыре стороны… Миг, вздох, и на возвышении вместо чужака стоит Первый из Одиннадцати, Кана Мункара! Так внезапно, что Вильяра вздрогнула, но тут же сообразила: Нимрин наложил на себя чары личины, это не сложно. Иные сказители-лицедеи так умеют, и через много поколений они пронесли черты древнего колдуна… Или Нимрин воссоздал его в точности, как помнят Тени? От лицедея ждали размеренного, напевного сказительского слога, но древний исподлобья зыркнул на почтенное собрание и заговорил резко, хлёстко, жёстко, как наставник с учениками.

Какую-то часть этого Вильяра уже однажды слышала. Но тогда покалеченный Нимрин не утруждал себя лицедейством, просто рассказывал. А сейчас он будто в самом деле привёл древнего колдуна со щуровых троп или призвал его Тень. Даром, что не ворожит сейчас, кроме личины. Ошеломлённые мудрые внимают, Альдира довольно щурится…

После Каны Мункары Нимрин «дал слово» двум его ближайшим сподвижникам: Алиме Ванраре и Руне Разумнице. Их он тоже явил, будто живых, и мудрые слушали, затаив дыхание. Начали уставать, поплыли вниманием — сразу же закруглился. Сбросил личину, присел рядом с Альдирой, тот встал и объявил перерыв.

Вильяра хотела, было, подойти к наставнику, к Нимрину, к ним обоим. Но Альдира окружил центральное возвышение сплошным щитом. Говорить сквозь прозрачную преграду можно, пройти нельзя. Бросить камень, нож или заклятье — тоже никак. Кто-то из молодых островитян вслух возмущается дурацкими предосторожностями, другие мудрые попросту толпятся и глазеют на чужака, пока он выглядит самим собой. Кто-то обсуждает узор на его куртке, Вильярино рукоделие… А Нимрин сидит на шкуре, скрестив ноги, ни на кого не смотрит, никого не слушает — глядит в себя. Лицо застыло, будто вылеплено из снега, веки полуопущены, губы плотно сжаты. Вильяре видится в его сосредоточенности нечто жуткое. Нет, она не ощущает угрозы ни себе, ни присутствующим, ни всей Голкья. А будто в нём самом что-то мучительно рвётся, и он удерживает себя целым из последних сил.