Зимний пейзаж с покойником
Шрифт:
Самоваров тоже понял, что Люба на четвереньках, стуча коленками по паркету, устремилась к двери.
– Уйдет! – голосила вдова.
Но в разных углах дома галдели уже голоса разбуженных людей, топотали ноги. Блеснул огонек в холле, а скоро и малая гостиная озарилась таким светом, что осталось только зажмуриться. Мамай, который отлежался в прачечной и потому был полон веселых сил, встретил Любу в дверях. Он густо залаял на потолок, так как не сразу понял, из-за чего вся суматоха.
– П…ц! Кто тут х…ню порет? – изумился охранник Серега, просунув в дверь невозмутимую физиономию.
– Боже
– Да отпусти же меня, ты… как там тебя?.. – требовала Галина Павловна, притиснутая к шкафу. – Про нас бог знает что подумают!
Самоварову наконец удалось пнуть пистолет в угол. Он выпустил вдову.
– Извините, – скромно сказал он.
– Еще извиняется! Я тебя, блин, засужу!
– За что?
– Испортил все…
29 декабря. 14.35. Нетск, областной художественный музей, мастерская Самоварова.
Этот диван и в самом деле попал к Самоварову с помойки. Никакого будущего у такой вещи быть не могло: обивка изорвана и измызгана так, что лишь зоркий самоваровский глаз мог углядеть на ней мелкий сентиментальный цветочек. Одной ножки недоставало. В разные стороны торчали кудри пружин, а фанеровка спинки слоилась, как блинчатый пирог. Хлам, и больше ничего… Но линии, но пропорции, но размер, в конце концов! Чистой воды неоампир провинциального извода! Громадный диван-корыто, рассчитанный на полновесные купеческие тела – и на купеческие души, тронутые цивилизацией Серебряного века.
Сейчас этот диван выглядел молодцом. Он нежно сиял лаком и пестрел веселым репсом обивки, новым, но вполне стильным. Сидел на этом диване майор Стас Новиков. Он пил чай, уже третью чашку. С ароматной жидкостью цвета красного янтаря впивал он, как ему казалось, покой, уют и умиротворение. Такое уж это место. В музее всегда тихо, пахнет чем-то приятным и таинственным, кругом полно занятных вещей. В мастерской Самоварова всегда много диковин – старинные часы, которые тикают, щелкают и вызванивают невпопад, битые и клееные вазы, всякие странные стулья и столики, а также их ножки и ящички (они в работе, лежат отдельно). На мольберте красуется недавно конченный натюрморт – самовар, булки, баранки, чайные чашки, синие, с золотым нутром. Это Настя, жена Самоварова, постаралась. На взгляд Стаса, вышло довольно дико и пестро. Например, эту оранжевую булку с зелеными боками он поостерегся бы класть в рот. Но наверное, так и нужно теперь рисовать?
Хвалить Настину живопись Стас не решился. Однако он разнежился от чая, тепла и покоя, и захотелось сказать другу что-то приятное. Он знал, что Самоваров души не чает в своей жене-красотке, потому запустил руку в старинную жестяную коробку, полную печенья, и крякнул:
– Вкуснотища! Настя пекла? Мастерица!
Комплимент не прошел.
– Настя ничего не печет. Это из Косого гастронома печенье, – пояснил Самоваров. – Я там каждый день беру и тебе советую – всегда все свежее. Особенно ореховое хорошо.
– Угу, – согласился Стас.
Он поел еще печенья и остановился только потому, что в банке заблестело голое дно. Потом он стал думать, за что еще можно похвалить Настю.
– Как там наша трепетная Люба? – вдруг поинтересовался Самоваров. – Дает признательные показания?
Стас поморщился при одном воспоминании о трепете:
– Чертова баба! Плетет всякую ерунду. С ней сейчас Рюхин мается. Адвокат у нее Ноговицын, а у этого перца первое дело невменяемость. Говорит, подзащитная сдвинулась на почве несчастной любви. Курам на смех!
– Ты думаешь, так не бывает?
– Нет, конечно! Даже если б она пускала слюни и грызла известку со стен, я бы все равно не поверил. История-то банальнейшая: бабу бросил богатенький любовник. Кончились для нее деньги, подарки, гульба, поездки в Африку – вот она и озверела. Привыкла к гламуру! Другого такого же дурака найти не смогла. И немудрено. Ты без помады ее видел?
– Нет, – признался Самоваров.
– Твое счастье. В общем, девушка оказалась хитрая, жадная и мстительная. До глупости.
Самоваров вздохнул:
– Мне она совсем не показалась глупой. Она, видишь ли, Золушка, которую прогнали с бала. Она Спящая красавица, которую принц разбудил и бросил. Это ее потрясло и убило.
– Разве ее? Это она пристрелила господина Еськова. И ты вслед за Ноговицыным будешь дудеть, что она невменяемая? Золушка!.. Для того чтоб Золушек изображать, есть драмкружки. Хотя, кажется, теперь все кружки позакрывали…
– Вот именно! – оживился Самоваров. – Когда у всех на уме только деньги, деньги, деньги, никто не может поверить, что бывает любовь, что кто-то от этого мучается, что для кого-то измена несовместима с жизнью, что кто-то готов ради любви на все, что…
– Постой, постой, Колян! – перебил его Стас. – Неужели ты полагаешь, что отстреливать изменивших любовников хорошо?
– Это нехорошо. Это мерзко, это отвратительно. Но это сделано не из-за денег.
– Сомневаюсь! Наша боевая брюнетка, если уж такая у нее любовь неугасимая, должна была не Еськову, а себе пулю в лоб пустить. Или таблеток каких-нибудь наглотаться. Вот это любовь! Кстати, так часто бывает, этому и я бы поверил. Так нет! Она стреляет в бедного дядьку, потом пляшет у елочки да еще и собирается на Кипр улизнуть. Если б ты ее не ущучил, Золушка преспокойно бы смылась. Хороша сказочка!
– Да не защищаю я эту Любу, – сдался Самоваров. – Чего ты кипятишься? Только вижу я тут не милый твоему сердцу корыстный мотив, а некое завихрение мозгов.
– Невменяемость?
– Нет, ничего медицинского! Но женщины иногда необъяснимы. И очень жестоки.
– Это точно, – обрадовался Стас. – Бабы контингент противный. А уж сколько врут! Кстати, ты со своей вдовой расплевался? Я имею в виду, жена Еськова за твои труды в подвале заплатила тебе или нет еще?
– Заплатила. И теперь я в Суржево ни ногой. А признайся, Галина Павловна Еськова тоже особа незаурядная.