Зимний ветер. Катакомбы
Шрифт:
Он был очень болен, и все вокруг понимали, что он долго не протянет. Но он пытался скрыть свою болезнь и не позволял о ней даже заикнуться. Если кто-нибудь заговаривал с ним о болезни, он начинал ужасно волноваться. Иногда он даже впадал в неистовство. Черноиваненко пытался освободить его под разными предлогами от дежурств у входа, но Синичкин-Железный не желал ничего слушать. Наоборот, он старался воспользоваться каждым случаем, чтобы отправиться на пост. И Черноиваненко его понял: Синичкин-Железный ходил дышать чистым воздухом. Кроме того, он стеснялся своего ужасного кашля. На посту он отводил душу, не боясь
Шагая прямо через куст сербалины, который цеплялся за его штаны своими зубчатыми шипами, человек скрылся. Не успел Синичкин-Железный подумать, кто может быть этот странный человек и что ему здесь надо, как послышался рычащий лай бегущих собак, отдаленный крик, выстрелы, и человек с желтым портфелем скатился откуда-то сверху в кусты сербалины. Две немецкие овчарки со всего маху перелетели через него, бросились назад и сделали над ним стойку, подняв острые обрубленные уши, дрожа хвостами и заливаясь злым, рычащим лаем.
— Братцы! Товарищи! Спасите! — закричал человек, уткнувшись лицом в землю, и Синичкин-Железный увидел кровь на порванном рукаве его чесучового пиджака.
Этот крик, в особенности слово «товарищи», в котором было столько отчаяния и надежды, настолько поразил Синичкина-Железного, что он высунулся из щели и спросил:
— Что вы здесь делаете? Кто вы такой?
Человек поднял голову, но собаки тотчас прыгнули на него, положили лапы ему на плечи и зарычали еще злее. Все же человек успел увидеть Синичкина-Железного, его истрепанную шинель, покрытую подземной пылью, его кожаную «комиссаровскую» фуражку, пулеметную ленту вместо пояса, его ввалившиеся глаза на костлявом, землистом лице.
— Товарищи, я свой… я свой… Уберите от меня этих зверюг, простонал он. — Вы же видите — я свой… Что же вы стоите, я не понимаю, и смотрите… — почти заплакал он.
В это время в степи послышался топот бегущих людей, крики на немецком языке, и тотчас грянул выстрел. Пуля свистнула, как хлыст. С сербалины посыпались листья, капли и ягоды.
Синичкин-Железный решительно бросился вперед и стал бить собак прикладом. Одной собаке он сразу же страшным ударом размозжил голову, другая бросилась на него, но человек с портфелем, успевший вскочить с земли, изо всех сил ударил ее ногой в бок. Собака завизжала, и в ту же самую минуту Синичкин-Железный, крякнув, с силой ударил прикладом ее по черепу. В следующий затем миг он схватил человека с портфелем за плечи, впихнул в щель и скатился следом за ним в подземелье.
— Ползите! — скомандовал Синичкин-Железный.
Человек покорно стал на четвереньки, взял в зубы портфель и пополз.
— Руки вверх!
Он поднял руки вверх и прислонился спиной к сырой земляной стене, зажав портфель между колен. Его лицо осветил электрический фонарик, и Черноиваненко узнал Колесничука. От неожиданности он чуть не уронил винтовку. Он готов был увидеть кого угодно, но только не Колесничука.
— Ты что тут делаешь? — почти с ужасом крикнул он. — А магазин?
— Пошел он к чертовой матери! — с одышкой сказал Колесничук и злобно раздул ноздри. — Можешь торговать сам, а я тебе больше не братья Пташниковы!
— Ты что?.. Ты что?.. — Черноиваненко так растерялся, что не находил слов. — Ты что?.. Как ты сюда попал?..
— Так и попал! — продолжая раздувать ноздри, сказал Колесничук. — Всю ночь бегал по степу вокруг Усатовых хуторов и шукал ваши чертовы катакомбы, нехай они сгорят!
Как и всегда в минуты возбуждения, Колесничук заговорил на том смешанном русско-украинском, черноморском языке, который довольно метко называется «суржик», то есть смесь жита и пшеницы.
— Ще добре, что меня теи чертовы кобеляки не порвали и румыны не застрелили!
— Постой… — наконец сказал Черноиваненко, постепенно приходя в себя от изумления. — Постой, Жора!
Он наморщил лоб, и его глаза сузились.
— Какое же ты имел право, — процедил Черноиваненко сквозь зубы, — какое же ты имел право уйти со своего боевого поста? Ты знаешь, как это называется?.. Ты дезертир! Понятно тебе это?.. Чего ж ты молчишь?
— Я вылетел в трубу, — мрачно ответил Колесничук. — Вас это устраивает? И можете меня судить, хоть расстрелять… Нет, на самом деле, товарищи, вдруг жалобным голосом не сказал, а как-то пропел Колесничук, — какое вы мне дали задание? Это же не работа, а чистая каторга! Одни жулики! Разве советский человек это может выдержать? Посудите сами, товарищи!..
Колесничук, уставший стоять, сел на корточки, прислонился к стене и пригорюнился. Вдруг он вспомнил все, что с ним произошло, как его унизили, как его обдурили, и даже завыл от ярости. Он снова вскочил на ноги и ударил каблуками в землю.
— Ну гады! Ну злыдни паршивые! Экскроки! Паразиты! Шмекеры! — кричал он, чуть не плача от старой обиды. — Ну, попадись он мне когда-нибудь в руки, этот Моченых! У-у, что я с ним сделаю! Такой мерзавец! Прямо-таки исключительная падаль!.. А этот шмекер, этот экскрок Ионел Миря… Ну ладно, он от меня уже добре получил, я ему подходящие дыни выдал! — вдруг как-то успокоившись и зловеще топорща усы, с недоброй улыбкой прибавил Колесничук. — Он меня на всю жизнь запомнит, если не подох в чулане. На, держи! — С этими словами Колесничук протянул Черноиваненко желтый портфель.
— Что это такое? — с недоумением сказал Черноиваненко, беря в руки портфель.
— Портфель этого гада Ионела Мири, — снова раздувая ноздри, прохрипел Колесничук. — Можешь получить. Тут весь остаток моей кассы — наличность и ценности — и эти самые знаменитые бронзовые векселя Мефодия Мунтяну и его сукиных сыновей — Берлин, Вена, Бухарест, Анкара, Копенгаген, Монтевидео…
Он снова впал в ярость, но быстро пришел в себя, присмирел и с горестно-застенчивой улыбкой промолвил: