Зимняя битва
Шрифт:
– Нет. Дура, да? Ты как считаешь?
– Не знаю… – пробормотала Хелен с невольной робостью.
– Она всегда была здесь. И пианино тоже. «Стейнвей», не абы что! Приходится только гадать, как его сюда втащили. Лестница слишком узкая, окна тоже. Неразрешимая тайна. И мне нравится, что это тайна. Моя любимая гипотеза – что ради него разбирали крышу.
– Ты всегда здесь жила, Дора?
– О нет! Здесь жила моя учительница музыки, сумасшедшая старуха, гениальная и совершенно невыносимая, которая заваривала гвоздику для ингаляций и швырялась в меня туфлями, когда я брала неправильную ноту. После ее смерти мне представилась возможность
Хелен скинула сапоги, залезла с ногами в глубокое кресло и притихла. Дора уселась за пианино. Засучила рукава, тряхнула черными кудрями. Милена осталась стоять, положив руку на край клавиатуры, собранная, словно ей предстояло выступать в концерте. Белокурый ежик ее безжалостно остриженных волос лишь подчеркивал, в силу контраста, ангельскую красоту лица.
– Давай, Милена. Еще раз № 547.
– Хорошо. Я готова.
Дора мягко взяла первые аккорды, и, едва Милена открыла рот, вокруг нее сделалось то же, что всегда, когда она пела: сама природа воздуха и всех предметов преобразилась. У Хелен озноб прошел по коже.
Du holde Kunst, in wieviel grauen Stunden Wo mich des Leben wilder Kreis umstricht Hast du mein Herz…– Торопишься, – прервала ее Дора, – торопишься на «Hast du». Еще раз сначала, пожалуйста.
Хелен ничего такого не заметила, на ее взгляд, Милена спела безупречно. Однако та послушно начала все сначала. Она преодолела препятствие, и Дора одобрительно кивнула: ну вот, можешь ведь… А ее улыбка означала: надо же, молодец, на лету схватываешь! Хелен ощутила совсем особенную гордость – так гордятся братом или сестрой, в чьем таланте давно уверены, когда те открывают этот талант миру. Ей вспомнился интернатский двор, где Милена когда-то пела для нее. Это казалось теперь чем-то очень далеким. Вспомнился и шутливый вопрос Паулы, толстухи утешительницы: «Как там твоя подруга Милена, ты по-прежнему ею восхищаешься?» Сейчас она восхищалась ею больше, чем когда-либо.
Еще Хелен не могла оторвать глаз от изуродованной правой руки Доры, бегающей по клавишам. Время от времени пианистке приходилось прерываться, чтоб дать ей отдых и помассировать разболевшуюся кисть.
– Квинту беру, а шире никак, а с большим пальцем – вообще привет горячий!
Для Хелен это была китайская грамота.
– По мне, так ничего не заметно, – сказала она, желая утешить Дору. – По-моему, наоборот, ты ужасно здорово играешь.
– Вот и видно, что ты ничего в этом не смыслишь! – рассмеялась Дора, махнув своей изувеченной рукой. – У меня-то полное ощущение, что я играю ногами!
Хелен ее смех показался чересчур веселым.
– А сохранились какие-нибудь записи Евы-Марии Бах? – поспешно спросила она.
– Да. У меня здесь есть одна, только Милена отказывается слушать.
– Правда, – подтвердила Милена. – Боюсь. Но сегодня, когда здесь Хелен, пожалуй, решусь.
– Правда?
– Правда.
Дора вышла в соседнюю комнату и вернулась с черной виниловой пластинкой в конверте, которую подала Милене:
– Вот, это все, что у меня есть, да еще те несколько фотографий, что я тебе
– Рукопись Шуберта?
– Точно! Единственное, что им стоило бы взять, не будь они такими тупыми! Сколько лет прошло, а до сих пор смешно!
Милена перевернула конверт, на лицевой стороне которого была только картинка – какой-то розовый букетик. Она тихонько прочла вслух:
– «Высококачественная запись… Симфонический оркестр… Контральто: мадемуазель Ева-Мария Бах…» Так ее называли «мадемуазель»?
– Да. Ей тогда и двадцати пяти не было, не забывай. И не замужем…
– Но я у нее уже была?
– Была. Тебе тогда год исполнился, насколько я помню. Щечки такие круглые, и…
– Вообще-то не знаю, хватит ли у меня храбрости… Фотографии еще ладно, но голос…
Пластинку взяла Хелен, и Хелен же поставила ее на проигрыватель, с которого Дора откинула тяжелую лакированную крышку. «Высококачественная запись» немилосердно трещала и скрежетала. Дора повертела настройку, уменьшив громкость насколько возможно.
– Соседи у меня надежные, но мало ли что, вдруг у них гости…
Скрипки играли увертюру, и ожидание было для девушек почти невыносимым. Словно вот-вот откроется дверь и войдет Ева-Мария Бах. Наконец зазвучал и голос, далекий и проникновенный:
What is life to me without thee? What is left if you are dead?Милена, сама не своя, закрыла лицо руками и не шелохнулась до конца арии. Хелен слушала, завороженная глубиной и выверенностью полнозвучного контральто. Теперь она понимала, насколько молода еще ее подруга в сравнении вот с этим. Дора улыбалась, а глаза у нее влажно блестели.
What is life, life without thee? What is life without my love?– Мне на сегодня хватит, – прошептала Милена, когда отзвучала последняя нота. – Дальше как-нибудь в другой раз послушаю.
Все трое вытерли слезы, смеясь тому, что вытащили платки одновременно.
– Ну и что ты об этом думаешь? – спросила Дора, заботливо убрав пластинку в конверт.
– Думаю, мне еще работать и работать…
– Правильно. Тогда, значит, за дело?
– За дело.
Когда Хелен с Миленой возвращались из старого города, уже зажглись фонари. Девушки выбрали кратчайший путь – узкими крутыми улочками, каменными лестницами. Выйдя на площадь перед рестораном Яна, они, к своему удивлению, столкнулись с Бартоломео, который тоже откуда-то возвращался, обмотавшись огромным черным шарфом.
– Барт, – окликнула его Милена, – Хелен хотелось бы услышать, что ты знаешь про Милоша.
– Пошли, Хелен, – сказал юноша, – пройдемся немного вдвоем, я тебе все объясню.
Они расстались с Миленой и направились к реке. Прошли по набережной и остановились, сами того не ведая, перед скамьей, на которой сидел Два-с-половиной, когда на него обрушился глушитель Голопалого.
– Прости, что раньше не рассказал, – начал Барт, – но я никак не мог решиться.
– Настолько все непросто?