Зимняя кость
Шрифт:
— Можно и другим заниматься, если захочешь.
— А ну-ка, посидите спокойно минутку. Сейчас телевизор включу. Сядьте.
Изображение мигало, метались и гнулись полосы, но, что показывают, пояснял голос диктора, и Слезка тоже сел на диван посмотреть. Мальчишки устроились с одного конца, сербали воду, Слезка — на другом, и они вроде как бы смотре-ли, но в основном — слушали, что важного творится в других углах Озарков.
Главные новости, международные, только
— Я тебя знаю, правда?
— Ну. Майк, да? Малец Крика? Я старину Крика знаю еще с тех пор, как у меня стали усы пробиваться.
— Тогда-то за тебя первое поручительство и подали?
— Даже еще раньше. Он еще иногда за папашу моего поручался.
В тусклом свете Сэттерфилд присмотрелся к Ри пристальней, сказал:
— Ты это, похоже, кровью заработала, детка. — Отдал ей синий пакет. — Твое.
Пакет пучился мятыми купюрами.
— Как это — мое? — Он сидел боком к окну и закату, из глаз разлетались крохотные искорки света. Волосы на подбородке были всего на шажок светлее, чем на голове, костяшки пальцев крепкие, и от него пахло городом. — Не его разве?
— Мужика без имени? Так имя он так и не назвал, да и, блин, я даже не поручусь, что он проснулся до конца, зато он, похоже, был вполне уверен, что, когда он все это внес за Джессапа, вы порадуетесь.
Слезка встал и выпрямился, вышел наружу.
Ри сказала:
— А они разве по-прежнему не его?
— Старина безымянный вряд ли за ними вернется, раз тут такое дело случилось. Мы из налички свою долю взяли, и вот что осталось. Потому оно ваше.
Мальчишки учуяли что-то особенное, встали по бокам Ри, боксерские перчатки положили ей на плечи. Заглянули в пакет, Гарольд спросил:
— Значит, уезжаешь?
По доскам крыльца загромыхали шаги Слезки.
Сэттерфилд сказал:
— Не знаю, как тебе это удалось, детка. Как ты пошла и доказательствооткопала. Такое не многим под силу. Ты, детка, — что-то с чем-то.
Слова лепились не для нее, отскакивали, но в конце концов ей удалось ухватить несколько, и она сказала:
— Как есть, так и съесть. Я ж вам говорила.
— Раз эти деньги, — значит, ты уезжаешь?
Сэттерфилд подался к ней, подбросил прядку, пожал ей руку:
— Слушай, детка, ты еще несовершеннолетняя, чтоб тебя легально нанимать
Когда Сэттерфилд уходил, тени лежали на дворе длинно. Вокруг на деревьях собрались птицы, пронзительно гомонили по-вечернему. Она стояла на крыльце, смотрела, как он уезжает, затем повернулась к Слезке. Цвет у него поменялся, побледнел, выцвел почти везде, кроме шрама. Руки он засунул глубоко в карманы резаной кожаной куртки. Ри спросила:
— Что? Что такое?
— Теперь я знаю кто.
— А?
— Джессапа. Знаю кто.
Без колебания, без мысли она кинулась к нему, раскинула руки и прижала его крепко, вдохнула грубый его запах — пот и дым, взмутившаяся кровь и ее собственный дух. Она будто обнимала обреченного — тот уже исчезал, хоть она и сжимала руками его за шею. Тени отобрали себе ручей, долину, двор, дом. Тени окутали их самих, и она плакала — плакала у дяди на груди. Она плакала, хлюпала носом, плакала, а он обнимал ее — обнимал, пока у нее хребет не затрещал, потом выпустил. Сошел с крыльца через три ступеньки, подскочил к своему грузовику, даже не обернувшись, — и больше нет его.
Она сидела на верхней ступеньке, пытаясь рукавом вытереть глаза. Птицам в сумерках было столько всего сказать, говорили они это все вместе. Ри перехватила двумя пальцами переносицу повыше, сморкнулась желтым во двор. С крыши зияющими зубцами свисал лед — будто шеренга копий над крыльцом. Снег на ступеньках прибило зимними башмаками, он затвердел и осклиз. По бокам у нее сидели мальчишки, склонили головы ей на грудь, боксерские перчатки сложили ей на колени.
Гарольд опять спросил:
— Значит, уедешь? Раз деньги есть?
— Никуда я от вас не уеду, пацаны. С чего вы взяли.
— Мы как-то слышали, ты про армию говорила, про места, где нас не будет. Ты хочешь нас бросить?
— Не-е. Я потеряюсь без вас обоих на горбу.
Посидели тихо, тени густели, в окнах за ручьем зажглись огни.
Сынок сказал:
— А что мы со всеми этими деньгами сделаем? А? Мы первым чего купим?
Меркнущий свет намасливал хребты, пока тени их не слизнули подчистую и они не затерялись в свежей ночи. Птицы поутихли, когда задал стрекача последний свет. Ри встала, потянулась. В сумерках снег пригас, но сосульки над головой еще хранили этот блеск.
— Тачку.