Зимняя муха
Шрифт:
— Да почему именно от рака? — спросила Антонина.
И тетька Анька подробно описала ей, как с неделю худо было собаке, какие зловонные выделения шли из нее с обоих концов, как поила она животину теплым молоком с ложки, а потом унесла в ближний парк, вырыла ей могилу в твердой земле и насыпала сверху сугроб побольше, чтоб по весне можно было место определить.
Антонина есть печенье не смогла и отнесла его в ведро для пищеотходов.
— Сволочи, какие вы все сволочи, — начинает тихонько реветь Антонина, когда начата вторая бутылка, голова ее кружится и клонится к столу, любовь Кольки доходит до стадии ревности, он вскакивает со стула, выбегает из кухни, расшвыривая все на своем пути, возвращается,
— Бесполезно, бесполезно все, — ревет Антонина, зимняя муха села на розовый круг пластмассового абажура и там на время успокоилась, Колька закрыл окно, кажется злым и трезвым, все у них уже было: его твердое обещание не пить, ее окончательное решение о разводе, только в милицию она, как и тетька Анька своего Сашку, ни разу его не сдавала.
Антонина не видит, как отвратительна она в эти минуты. Безысходность придавила ее окончательно, только сейчас осознанная ею. Назад ничего повернуть нельзя, нельзя жить и хоть в чем-то не участвовать, прежде всего самой в себе. Она то и дело сжимает голову ладонями, короткая стрижка ее стоит дыбом, разжиженный слезами и соленым соком прикладываемых к вискам огуречных долек крем течет по лицу, образуя грязно-розовые бороздки, обнажая желтизну подглазиц. Серые глаза ее замутились, потеряли правильную полуокруглость очертаний. Она не знает, где начало, и потому не видит конца.
Ей кажется, что все случилось только неделю назад, когда они с Колькой отправились на день рождения к Вере Барской, не винить же ей во всем непьющих родителей, из-за которых она не знала, как опасна и клейка эта трясина. Была суббота, и посидели хорошо, но недолго.
— Почему ты нас выгнала? — спросила она потом у Веры.
— Да гостей я ждала, а вы перепились раньше времени. И не выгнала я вас, отправила как людей. Поняла?
— А мы не гости? — бесполезно спрашивала Антонина.
— Нормальных людей я ждала, поняла? — Вера запоздало злилась. — Придут, думаю, и увидят чуть не притон, тебе песни петь надо, Колька дичь несет.
Она вывела их на остановку, такси не было, поймала частника, сказала адрес и дала пятерку.
В машине было накурено и душно, двое молодых мужчин сидели на передних сиденьях, город уже оплетали сумерки, окна загорались первыми огнями, скорость была неимоверной, Колька тут же уснул. А Антонина почувствовала ту опьяняющую, бьющую в грудь до боли свободу и силу, когда хочется пробежать от начала и до конца погрязший в серости мир, расширить и углубить его до бесконечности, объяснить ему его самого и саму себя.
Кольку они высадили у их подъезда. Антонина из машины не вышла, лишь попросила мужчин (как их звали, не помнит) поднять его на четвертый этаж и завести в квартиру.
Ехали долго, через мост, в барачный пригород, приторно пахучая музыка отсасывала из нутра машины последний воздух, открыли окна, холодные потоки студили голову, не отрезвляли. Пьянило все: сладкое крепкое вино из складной рюмки, громкие, сквозь шум мотора разговоры об эмансипации, длинные сигареты «Ява» из полной, черной с золотом, пачки.
В барак Антонина входила впервые. Сначала был сосновый дом у родителей, потом общежитие-пятиэтажка, дальше комната в малосемейке и наконец своя квартира, полученная не без помощи Веры. Барак был дряхл и грязен, щелястый пол в длинном коридоре мокро скрипел, пахло застоявшейся мочой. И Антонина ненадолго испугалась. Но быстро успокоилась. Комната, куда они вошли, была словно бы из другой действительности. Стены были ровные, оклеенные бордовыми с позолотой обоями. Одна стена с пола до потолка уставлена книжными полками, книги новые, их нетронутые корешки
Но стол был тут же очищен, из холодильника достали сыр и колбасу, нарезали тонко, поставили три бутылки темного вина с медалями на этикетках и три хрустальных больших бокала. Мужчины не торопились, не ели, курили, пили вино небольшими глотками.
Лишь Антонина спешила. Что на нее нашло? Рассказать, как гордятся ею родители в своем районном городке, а все родственники делают вырезки из областной молодежной газеты с ее публикациями, как ее совсем еще недавно снова приглашали на замредактора в родную районку. Но она не поедет, нет, не поедет, там прошлое, а она хорошо устроилась, у нее квартира, муж-летчик, работать становится все интереснее. Они добились, чтобы от них наконец-то убрали ретрограда-редактора, и теперь будут выборы. И знаете, кто победит? Да ее подруга, Вера Барская, ее Веруня, а сама она станет вместо Веруни завотделом, потому что Веруня без нее никуда. Веруня умеет все организовать и пробить, но писать для нее сплошное мученье, даже официальные кирпичи без нее, Антонины, она не может слепить. Жалко Веруню. Но не только поэтому. А потому, что она, Антонина, способная и даже талантливая.
Она пила, говорила и вдруг остановилась ненадолго, почувствовав еле ощутимый запах опасности.
— Грязная идиотка! Идеалистка! Кретинка! — кричала на нее вчера Веруня. — Сама смешала себя с грязью. Пахло там чем-то. Говном и пахло, от тебя и пахло. Я предполагала, что ты плохо кончишь, но опуститься до такого…
Антонина остановилась и обернулась, — Верхний свет в комнате был потушен, и горел красный фонарь, это был торшер с малиновым абажуром, на длинной тонкой ноге, с выточенными округлостями и впадинами, полированными и багрово-блестящими. Нет», пахло пока не опасностью, просто бараком. Барачных людей различишь за версту. От них пахнет гниющим деревом вперемешку с мокнущей глиной, вчера съеденным луком, залежалым нестираным бельем. Это запах разлагающейся заживо природы, с умыслом или по недомыслию не похороненной вовремя людьми, мучающейся безвинно, заражающей невольно виновников, сколько бы они от нее ни отказывались или делали вид, что не замечают ее. Видимого источника в комнате не было, напротив Антонины сидели на дорогом диване двое ухоженных мужчин, только улыбки у них были словно бы приклеенные», но Антонина все это рассказала им и успокоилась.
И тут же начала объяснять, что ей никогда не важно, кто, где и как живет, дело совсем не в этом, главное — не притворяться, а быть самим собой, все беды от притворства перед людьми и самим собой. От притворства слабые получают силу, сильные слабеют, отсюда и вино для них поначалу как допинг, потом болезнь, в которой на притворство уже не остается сил, оно претит, как надоевшая личина…
Она опять остановилась, только сейчас заметив, что говорит все одна, те двое напротив молчат, не возражают, как бывало в ночных благоустроенных грязных квартирах, наверно, и теперь на улице была ночь, окно было плотно зашторено.
— Что? — спросила она.
— Ничего, — ответил один из них, они были на одно лицо, незапоминающееся. — Раздевайся. — И сразу оба встали над ней.
— Да вы что? Вы что? О чем вы? — Голос ее потерялся, захрипел, дыхание пропало.
А они засмеялись, негромко, в лад, взяли ее сильными руками. Она кричала, кусалась, вырывалась и колотила в дверь. Тогда кто-то застучал в стену.
— Да черт с тобой. Одевайся. — Ей бросили пальто, сумку, предложили еще выпить, закурить, она отказалась. — Черт с тобой. Отвезем тебя домой.