Зимняя вишня (сборник)
Шрифт:
— Когда-то, — сказал он наконец, — я тоже не сомневался в торжестве российской справедливости. Вел запутанное дело, с нитями, уходящими вверх, в самые непредсказуемые сферы, собрал убийственные улики… И с тех пор — видите? Развожу канареек и считаю, что легко отделался. Бросьте это дело, и чем скорее, тем лучше — вот для чего я позвал вас, коллега! И будет весьма печально, — прибавил Погилевич, поглядев на Чухонцева, — если вы меня не послушаете…
Мало кто из прохожих, спешивших по
Когда наступал короткий зимний световой день — а случалось это где-то около полудня — под навесом появлялся тепла закутанный человек и устанавливал на треноге складной фотоаппарат.
«Моментальные снимки на фоне натуры», «Вниманию туристов и гостей Санкт-Петербурга!», «Дипломированный мастер светописи» — гласили надписи, крупные и помельче, украшавшие навес.
Часами мастер светописи, притоптывая и пряча руки в рукава дохи, терпеливо скучал возле своего фотоаппарата, укрытого от ветра и снега кожаной покрышкой.
Впрочем, иногда он оживлялся, и эти моменты странным образом всякий раз совпадали с движением фигур, авто и экипажей возле большого серо-розового особняка, германского посольства — справа от Исаакия, на углу Морской. Тогда фотограф озабоченно снимал покрышку, словно проверяя состояние аппарата.
И когда очередной автомобиль, например, черный «Даймлер», подкатывал к особняку и кто-то выходил в двери или, наоборот, выходил из дверей, чтобы сесть в экипаж, — рука фотографа незаметно нажимала грушу, и раздавался щелчок затвора.
Не придавали значения и посетители кунсткамеры Шольца такому факту, что странный, ввиду зимнего времени, чистильщик обуви стал появляться напротив павильона на Кронверкской со своим ящиком, внутри которого порою, особенно когда у входа появлялась фигура с лихими усами и армейской выправкой, что-то торопливо и подозрительно щелкало.
Остальное время чистильщик, не сетуя на отсутствие клиентов, терпеливо просиживал на ветру, кутаясь по уши в доху. К зданию подъезжали коляски и автомобили, чаще пешие посетители. Появлялся иногда мрачный Занзевеев, исчезал в павильоне и вскоре выходил, оборачиваясь, грозя в пространство кулаком и разражаясь неслыханной бранью.
Нога в поношенном черном башмаке совершенно неожиданно наступила на ящик однажды.
Руки чистильщика занесли над башмаком щетки, неловко выронили, торопливо собрали, размазали ваксу по носку…
— А вы и чистить-то, оказывается, не умеете, коллега, — произнес знакомый голос, и Чухонцев удивленно поднял голову. — Кого вы надеетесь здесь выследить? — продолжал Погилевич. — Гея? Он сюда никогда не придет. Гей встречается с Шольцем — но в другом месте.
Глаза Чухонцева с заиндевелыми ресницами недоверчиво глядели снизу.
— Откуда вы знаете?
— Иначе бы Путилин не писал
— Куда? — вскинув ящик на плечо, Чухонцев взволнованно двинулся за Погилевичем.
— Увидите. Но не думайте, что я сменил убеждения, — сказал Погилевич, решительно качнув головой. — Просто я не мог спокойно ждать, когда вас прикончат.
Узкой лестницей, не предназначенной для гостей отеля, крутой и плохо освещенной, Погилевич и Чухонцев поднимались наверх.
В открывавшихся на каждом из этажей коридорах шла закулисная жизнь гостиницы. Из грузового подъемника выгружали ящики с бутылками, проносили пузатые, с клеймами, мешки; пар стелился из прачечной; пробегали сердитые официанты, с кухни слышался стук ножей и звон металлической посуды. Однако в этом суетливом закулисье Погилевич ориентировался достаточно хорошо. Старый повар в высоком белом колпаке вопросительно оглядел людей в пальто, возникших на пороге разделочной.
— Простите, сюда нельзя-с…
Улыбаясь, Погилевич глядел на повара.
— Не узнал, Василий Лукич?
Повар вгляделся в его лицо.
— Никак… Фокий Фотич? Господи, а я-то…
— Думал, помер давно?
— Да лет-то сколько прошло! — повар изумленно крутил головою. — Неужто — вернулись?
— И вот — с коллегой, — Погилевич кивнул на Чухонцева, доверительно понизив голос, — и опять твоя помощь нужна.
— Конечно, всегда-с… — повар тоже перешел на шепот.
— Нам бы седьмой номер понаблюдать. Помнится, там ведь отдушина была?
— Как же-с, есть, — кивнул повар. — Сейчас провожу. — Оглядевшись, повар кивком указал на коридор, уходящий вправо, и повел гостей по нему. — А помните, как вы здесь Левку Бессараба брали, тоже ведь на святках… Ох и пальбу же он поднял, сукин сын!.. — донесся его восторженный удаляющийся шепот.
Сквозь решетку под потолком темного и узкого прохода, захламленного пустыми ящиками, сломанными стульями, бросовой кухонной утварью, — пробивался свет. Взглядам Чухонцева и Погилевича, стоящих на двух поставленных друг на друга ящиках, открылась часть номера со штофными обоями и бархатной мебелью, напольные часы, красный ковер, мягко скрадывающий шаги человека, подошедшего к пришторенному окну.
— Сейчас явится, — шепнул Погилевич. — С немецкой аккуратностью, точно к двум.
И действительно, едва лишь начали бить часы, Шольц обернулся, услышав, видимо, стук в дверь, вышел в прихожую и вернулся с Геем. Послышалась негромкая немецкая речь. Жестом Шольц пригласил Гея к столику и креслам, стоящим в углу, прямо под отдушиной. Они сели, рука Шольца опустилась вниз — и Чухонцев увидел небольшой черный портфель, который Шольц положил перед собою на стол. Щелкнули замки. Из портфеля возникли бумаги, фотографии, чертежи.