Зимняя война в Тибете
Шрифт:
Он налил мне еще коньяку.
— Прежде всего ты, наверно, уже уяснил себе, Эдингер, — продолжал я, — что из нас двоих я сильнейший.
— Ты так считаешь, потому что у тебя есть оружие? — спросил он и глотнул из рюмки.
— Свой револьвер я отдал в правительственном здании бандерше, назначенной твоей Администрацией.
Он рассмеялся.
— Полковник, в бункере под восточным крылом находится склад оружия, он был в твоем распоряжении. И шифр.
Я опешил.
— Тебе известен шифр?
Он ответил не сразу. Уставился на гору, и его широкое,
— Бюрки показал мне шифр к тайнику, расположенному под восточным крылом здания, — рассказал он, — и мы вместе расшифровали несколько секретных посланий, отправленных правительством из Блюмлизальпа. Это удалось лишь потому, что подземный кабель остался неповрежденным, радиостанция в Блюмлизальпе вышла из строя по причине радиоактивности. С правительством можно связаться лишь из восточного крыла правительственного здания. Правительство в отчаянии. Оно безрезультатно пыталось вступить со мной в контакт и наконец прекратило эти попытки. Они надеялись, что я их освобожу, а теперь обращаются с этой просьбой к тем, кто, как они убеждены, победил, то есть к врагам, не подозревая, что нет победителей, есть только побежденные; что солдаты всех армий отказались продолжать борьбу и расстреляли своих офицеров; что власть в руках всемирной Администрации и что те солдаты, которые выжили после катастрофы, пытаются теперь сделать плодородной Сахару: возможно, это единственный шанс для выживания человечества.
Он замолчал.
Я слушал его и думал.
— Что ты мне предлагаешь? — спросил я.
Он допил свою рюмку.
— Люди работают в Сахаре, чтобы выжить, — сказал он. — Не исключено, что и туда проникнет радиация. Люди пытались невероятно примитивными средствами оросить пустыню. Они работали подобно первобытному человеку. Ненавидели технику. Ненавидели все, что напоминает о прошлом. Они находились в шоковом состоянии. Этот шок нужно было преодолеть. Я, как и ты, изучал философию. У меня есть теория Швеглера. Когда-то все мы смеялись над этими «Очерками философии», а теперь, может быть, именно тебе придется убеждать людей в Сахаре, что мыслить — это не самое опасное.
Эдингер замолчал. Его предложение было диким.
— Учить мыслить с помощью Швеглера, — рассмеялся я.
— У нас нет другого выхода, — возразил он.
— Другой возможности ты мне предложить не можешь?
Он помедлил.
— Могу, — ответил он наконец, — предлагаю, но без особой охоты.
— И что же это? — спросил я.
— Власть, — сказал он.
Я испытующе смотрел на Эдингера, чего-то он недоговаривал.
— Ты хочешь включить меня в Администрацию? — спросил я его.
— Нет, в Администрацию ты не можешь быть принят, полковник.
Он повернулся ко мне. Я опять увидел его тяжелое лицо.
— Администрация — это третейский суд, ничего больше. Он предоставляет право каждому решать, чего он хочет — бессилия или силы, хочет он быть гражданином или наемником. У тебя тоже есть право выбора. Твой выбор Администрация должна будет принять.
Я задумался.
— В чем состоит
— В том же, в чем состоит любая сила, — во власти над людьми.
— Над какими людьми? — продолжал я допытываться.
— Над людьми, которые выданы на расправу наемникам, — непроницаемо сказал Эдингер.
— Не ходи вокруг да около, Эдингер.
— Ты совершенно не понимаешь, что творится, — ответил он, — Третья мировая война еще не кончилась.
— Скажи пожалуйста! И где же это она продолжается?
Он снова помешкал, разглядывая свою рюмку.
— В Тибете, — произнес он в конце концов, — там продолжают сражаться.
— Кто воюет?
— Наемники.
Это показалось мне невероятным.
— А кто нападает на этих наемников?
— Неприятель.
— А что это за неприятель? — допытывался я.
— Это дело наемников, — ответил он уклончиво, — Администрация не вмешивается в их дела.
Наш разговор зашел в тупик. Или враг был сильнее, чем хотел признать Эдингер, или же война в Тибете — какая-то ловушка. Я не мог рисковать.
— Эдингер, — обратился я к нему, — я был офицером связи нашей армии при командующем. Когда союзники капитулировали и штаб праздновал эту капитуляцию, командующий собственноручно расстрелял свой штаб.
— Ну и?..
Я внимательно смотрел на Эдингера,
— Эдингер, — продолжал я, — на обочине дороги у Цернеца лежало более трехсот офицеров, расстрелянных нашими солдатами.
Эдингер выпил до дна.
— Наши солдаты больше не хотели воевать, — заявил он.
Я достал пистолет с глушителем.
— Налей себе еще, Эдингер, — сказал я. — Наемники в Тибете меня не касаются, и твоя Администрация тоже. Для меня что-то значит только правительство под Блюмлизальпом. В стране полно умирающих. С ними, которые все равно погибнут, я спасу правительство.
Эдингер наполнил свою рюмку, повертел ее в руках.
— И все-таки ты отправишься в Тибет, полковник, — произнес он спокойно и, пригубив коньяк, поставил бутылку рядом с собой.
— Встать! — приказал я. — Подойти к краю крыши! Ты — уклоняющийся от службы и предатель родины.
Эдингер повиновался и, стоя на краю крыши, еще раз обернулся ко мне — силуэт на фоне светящейся горы.
— Блюмлизальп, — сказал он, улыбнулся и спросил меня: — Ты знаешь, о чем я невольно думаю, полковник, когда вижу, что гора светится вот так?
Я покачал головой.
— О том, — произнес он, — что на том суде, приговорившем меня к смертной казни, я предложил ликвидировать армию и на деньги, сэкономленные на ее содержании, совершить нечто безумное: построить на этой горе самую большую обсерваторию в мире.
Он засмеялся. Потом махнул мне. Допил коньяк, бросил рюмку вниз на развалины позади себя и повернулся ко мне спиной.
— От имени моего правительства, — крикнул я и трижды выстрелил в силуэт. Он растворился в воздухе. Светлое ночное небо впереди опустело. Я услышал звук падения далеко внизу. Мне чего-то недоставало. Взяв бутылку, я запустил ее вслед за ним.