Зимняя жатва

Брюссоло Серж

Нужно было возвращаться. Жюльен развернул тележку и побрел к дому. «Одной меньше», — удовлетворенно думал он, стараясь двигаться побыстрее. Масштаб предстоящей работы его не обескураживал, напротив, — ему виделось в ней некое подобие подвига, посланного свыше. «Одной меньше», — повторил он про себя, подходя к хижине, где спала ни о чем не подозревавшая Клер.

С тех пор его распорядок дня оставался неизменным. Каждое утро, еще до рассвета, он сбрасывал в бездну очередную мину и возвращался, стараясь не потревожить сон матери. Днем — работа в огороде. Дважды в неделю после полуночи мальчик наведывался в дом Адмирала и брал в огромной кладовой подвала немного продуктов, которые припрятывал в кустах. На следующий день он отправлялся

в лес под предлогом, что хочет встретиться с Рубанком, на самом же деле устраивался под деревом и на час-другой засыпал мертвым сном. Возвращаясь, он делал крюк, чтобы захватить котомку с продуктами, и выкладывал их перед восхищенной Клер, говоря, что это очередной дар Рубанка. Жюльен не знал, сколько времени эта немыслимая версия будет казаться ей правдоподобной, но пока он вынужден был признаться, что не в состоянии выдумать ничего похитрее.

— Поразительно! — говорила мать. — Вот уж не предполагала, что они так щедры. Наоборот, я всегда была уверена, что Горжю нас ненавидят. Мне обязательно нужно пойти и лично их поблагодарить.

— И не думай! — возражал растерянно сын. — Ты их поставишь в неловкое положение. Для Горжю это сущие пустяки: папаша в войну занимался подпольными поставками мяса и набил себе мошну. Эти подачки для них — жалкие крохи!

Но Клер недоверчиво качала головой, и Жюльен не осмеливался смотреть ей в глаза.

Как-то раз после обеда, когда они с Клер потели над грядками фасоли, непривычные звуки заставили их поднять головы. Это был шум велосипеда, едущего по каменистой дороге. Магия резонанса делала этот звук странно близким. Они замерли, не решаясь пошевельнуться, вцепившись в свои орудия труда и наблюдая за тем, как приближается к ним приземистая фигура на колесах.

— Папаша Борневан, — полушепотом произнесла Клер, голос который от волнения стал едва различимым. — Кюре Морфона. Зачем, интересно, он к нам пожаловал?

Мальчик вдруг почувствовал, что она испугалась. Он-то сам не получил никакого религиозного воспитания. Адмирал в свое время раз и навсегда объявил себя атеистом. Конечно, приходилось освящать суда на верфи, но только чтобы не отпугнуть заказчиков, — никто никогда не видел старика Шарля в церкви. Реакция Клер на появление священника была неожиданной — никто из Леурланов не испугался бы так на ее месте, — и Жюльен ощутил болезненную неловкость, застав мать врасплох.

Борневан был кряжистым, как большинство крестьян, но безделье и обжорство покрыли его мышцы, не обремененные тренировкой, толстым слоем жира. Тучный, одышливый, с багрово-красной физиономией, он постоянно что-то бормотал про себя, словно речь его, с трудом удерживавшаяся в груди, обрела наконец форму, недоступную для профанов. Эти невразумительные монологи прославили его на всю округу. Речь кюре изобиловала латинскими максимами и цитатами из Апокалипсиса. С некоторых пор в войне он усматривал «перст Божий», повод «вернуться к истинным ценностям», «огонь небесный», призванный выжечь из сознания людей губительные идеи, занесенные декларациями Народного фронта. «Бог заставил перевести стрелки, — гремел с кафедры его голос, — и часовщиками он выбрал немцев!» Правда, в последнее время кюре стал поскромнее, потише.

Борневан слез с велосипеда и с достоинством поприветствовал мать и сына. Жюльен устыдился, что его застали в таком виде: потного, с черными от земли ногтями. Да и Клер не лучше: платье на груди расстегнуто, руки голые — настоящая замарашка. Прошло несколько мгновений, которых священнику хватило для оценки ситуации: оглядев хижину, их грязную одежду, огражденное поле и, в конце концов, дом с закрытыми ставнями, он был вполне удовлетворен. Закончив обследование, Борневан заговорил, обращаясь исключительно к Клер и произнося слова почти нечленораздельно — способ, к которому прибегают взрослые, когда не хотят, чтобы их услышали дети. Так как Клер не отреагировала, он весьма бесцеремонно взял ее за локоть

и отвел в сторону. Разглагольствовал священник довольно долго, но Жюльен не смог расслышать ни слова, только видел, что мать оставалась безучастной — может, она тоже была смущена, что выглядит такой оборванкой. Жюльен чуть приблизился, делая вид, что рыхлит землю.

— Очень, очень будет вам полезно поприсутствовать на мессе, — нашептывал Борневан. — Это сразу успокоит людей. Что бы вы ни думали на этот счет, знайте: в деревне вас не забыли. Всякое болтают о вашем возвращении…

Он все говорил и говорил, и Жюльен занервничал, видя безмолвную мать, словно подчинившуюся чужой воле. Непонятно, почему она мгновенно утратила уверенность в себе перед этим человеком в сутане, от которой попахивает сыром, похлебкой и навозом. Только потому, что воспитывалась в монастыре? Ему захотелось крикнуть что есть мочи: «Не смейте лезть в наши дела! Оставьте нас в покое!»

Клер в это время старательно объясняла, что она надеялась привести хозяйство в порядок, что, как только закончится война — а конец ее уже близок! — она напишет письмо властям с просьбой прислать ей сапера. Нужно только запастись терпением: когда поля будут очищены, а дом избавлен от поселившейся в нем бомбы, жизнь войдет в прежнее русло.

— В прежнее русло? Вы действительно так думаете? — недоуменно проговорил священник с обиженным видом. — Ведь ни для кого не секрет, дитя мое, что вас здесь не любят. Для деревенских вы навсегда останетесь чужой… а для большинства кумушек еще и той, что довела семейство Леурланов до полного краха. Не стану напоминать, какие чудовищные преступления вам приписывают. Вас обвиняют в том, что вы делили ложе с несколькими мужчинами… этой семьи. Я-то не верю в эти сплетни, но признаем, что вам они причинили немало вреда. Не хотите же вы воспитывать ребенка в атмосфере, отравленной подобными подозрениями?

— Но ведь прошло столько времени… — вздохнула Клер с потухшим взглядом. — В сравнении с войной все это такая ерунда! Не могли бы вы нам помочь, сделать что-нибудь, что заткнуло бы всем рты? Например, показать, что вы на нашей стороне? Что, если вы освятите наши земли, организуете шествие…

Борневан отшатнулся, лицо его исказилось гримасой отвращения.

— Вы окончательно потеряли голову, дочь моя? — промямлил он, и щеки его еще больше побагровели. — Или вы забыли, что ваш свекор покончил с собой прямо здесь, использовав эту землю в качестве орудия самоубийства!

— Но… может быть, это просто несчастный случай, — жалобно пробормотала Клер. — Старый человек… он мог…

— Не обманывайте ни себя, ни других! — резко остановил ее кюре. — Ни за что не стану благословлять я эту землю. Нет, и речи быть не может! На ней полно непогребенных мертвецов — все эти террористы, бандиты, явившиеся сюда, чтобы мародерствовать. Души их, оставшись без покаяния, будут вечно витать над этими местами. Дурные места — с незапамятных времен они связаны с насильственными смертями, издавна их облюбовали душегубы, разбойники с большой дороги. Не может вырасти ничего хорошего на такой земле, она отмечена печатью злого рока. Даже когда ее обрабатывал ваш свекор, и года не обходилось, чтобы во время жатвы кто-нибудь не покалечился, чтобы не зацепило машиной поденщика и он не попал под нож. Так было всегда, что с этим поделаешь? А все из-за Разбойничьего леса! Слишком уж много там пролито невинной крови.

Он бормотал не умолкая, а временами, когда ему не хватало дыхания, его речь переходила в глухой хрип. Правда ли верил он в то, что говорил? Или его услуги оплатили те, кто задался целью посеять семена отчаяния в душе Клер? Кто мог убедить его в полезности этой проповеди? Горжю? Нет, Горжю — деревенщина, простофиля, не искушенный в таких делах. Так все-таки кто? Нотариус Одонье? Почему бы и нет? Это как раз в его духе — скупить земли Леурланов за кусок хлеба. Что, интересно, пообещал ему нотариус? Пожертвование? Статую Пречистой Девы? Новый колокол?