Зимняя жатва
Шрифт:
— А мать?
— Уверен, она обо всем догадалась. Стояла, с трудом сдерживая дыхание, а по телу у нее тоже струился пот. Клер, конечно, была страшно напугана, но не исключено, что это ее и возбуждало. Был момент, когда наши глаза встретились… Никогда после мы не были так близки. Представь, даже в постели, соприкасаясь друг с другом кожей, и то не смогли бы мы ощутить настолько полной близости. Впрочем, что ты можешь понять в таких вещах! Это было упоительно. Минута блаженного затишья перед бурей.
— Матиас не выстрелил?
— Нет. Но он продолжал рыскать вокруг мастерской, где Адмирал, напротив, почти не показывался. А если изредка и заходил ко мне, то уж не прикасался к статуе. Но он отнюдь не излечился, нет. Просто боялся, что его увидит сын. Боялся, что получит пулю в лоб, как и я. Оба они — Шарль и Матиас — подхватили одну и ту же болезнь, вот что я об этом думаю. Словно их
— И что случилось потом?
— А потом я закончил статую. Клер вышла замуж, и с тех пор мне мало что удавалось узнать о жизни в усадьбе. Она никогда меня не навещала. Только старик иногда заглядывал, чтобы посмотреть на носовую фигуру. Молча усаживался в кресло и закуривал трубку, не сводя глаз со скульптуры. Страсть его не исчезла, осталась в нем. Просто он махнул на все рукой, спасовал перед сыном. Однако это продолжало его мучить, может, даже больше, чем когда-либо. Ей-богу, не хотел бы я прочесть его мысли в то время. У меня даже родилась идея… но я не скажу, она покажется тебе грязной.
— Вот еще! — запротестовал Жюльен. — Пожалуйста, не считайте меня маленьким!
Брюз обратил на него мрачный взгляд, в котором к волнению примешивалась неловкость.
— Ну что ж, ты сам этого хотел. Я подумал: а вдруг старикан воспользовался девчонкой, сделал ей ребенка, а чтобы отвязаться и в какой-то степени возместить ущерб, заставил сына на ней жениться? Чтобы поправить дело, вот как. Понятно, сын не устроит скандал, и все будет выглядеть куда естественнее, чем брак двадцатилетней с семидесятилетним старцем. Я старался уверить себя, что, разумеется, этот брак фиктивный, просто чтобы заткнуть людям рты, но только ведь глупо было так думать: Адмирал плевал на сплетников; пожелай он жениться на красотке, вряд ли кто смог бы ему помешать!
Жюльен молчал. Сам того не замечая, он впился ногтями в ладони, мысли бешено вертелись в голове. Случайно бросив взгляд в окно, он увидел, что заметно стемнело. В позе статуй, чьи взоры были обращены на дом, с наступлением сумерек появилось что-то угрожающее. Мальчику вдруг захотелось проверить, а не подошли ли они ближе? Чушь, нелепость. Прямо наваждение какое-то.
— Времени поразмыслить над тем, что произошло, у меня было предостаточно, — произнес Бенжамен Брюз, делая упор на каждом слоге — способ, к которому прибегают пьяницы, чтобы сохранить связную речь, — иногда возникало впечатление, что все они затеяли какую-то игру, воздвигая перед собой как можно больше препятствий… Старик, Матиас, Клер… Странную игру, в которой я ничего не понимал. Кто на кого имел зуб? Кто кому собирался мстить? Как раз перед войной, помню, я вдруг увидел все в другом свете, мне показалось, что девица, потехи ради, сталкивает лбами папашу и сынка, чтобы те друг друга уничтожили, словно она ненавидит обоих. Ну а потом… потом у меня появились другие заботы. В конце концов, жизнь этой троицы меня не касалась.
— Как умер отец? — почти прошептал Жюльен. — Я слышал, мать обвиняли в убийстве?
— Да… Темная история.
Он зевнул. Мальчик понял, что больше из него ничего не вытянуть. Через минуту однорукий заснет, сраженный лошадиной дозой спиртного. Жюльен встал, охваченный яростью и вместе с тем желанием разрыдаться. Действительно, Брюз уронил голову на стол и забормотал что-то нечленораздельное. Жюльен дождался, кода он захрапел, и направился к выходу. В тот момент, когда он переступал порог, сердце у него сжалось: ни разу за время их беседы Брюз не сказал о Матиасе «твой отец». Ни разу. Не в силах сдерживать слезы, мальчик бросился в толпу истуканов, раздавая удары кулаками направо и налево. Как же он их ненавидел!
12
До дома Жюльен добрался, когда уже почти совсем стемнело. Необъяснимым образом ему передалось опьянение Бенжамена Брюза: он шел покачиваясь, ноги от долгой ходьбы онемели и отказывались повиноваться.
В конце дороги его ждала Клер. Она стояла, воинственно скрестив руки под грудью, глаза ее пылали гневом. Мальчик вдруг почувствовал, что мать обо всем догадалась.
— Знаю, знаю, откуда ты идешь! — почти прокричала она. — С Совиной просеки! Не дружок ли твой, Рубанок, дал адресок? Мне отлично известно, кто там живет. Навестил Брюза? И не вздумай отпираться: от тебя несет вином, а вся одежда — в стружках! Вот, оказывается, чем ты вздумал заняться? Проводишь расследование за моей спиной? Это Рубанок забил тебе голову всякими глупостями?
Какое злое у нее лицо! Маленький рот сжат так, что побелели губы, а морщинки вокруг глаз от негодования стали резче, заметнее. Жюльен подумал, что она его сейчас ударит, что на ней опять маска горгоны, поразившая его там, на Вороньем
— Хочешь знать правду? — тихо произнесла женщина. — Что ж, тебя можно понять. Вот только не пожалел бы ты потом. Нельзя дать этим людям нас поссорить. Разумеется, они попробуют все испортить. А я-то надеялась, что мы начнем новую жизнь, привыкнем друг к другу. Хватит оглядываться в прошлое, с меня довольно! А ты… ты снова и снова заставляешь меня почувствовать, что я уже старуха.
— Я пытался, — проговорил Жюльен, — но это сильнее меня. В моей голове все время крутится одно и то же: Адмирал, Матиас… Кто из них мой отец? От чего умер Матиас? Несчастный случай, или его убили? Помоги мне во всем разобраться, сделай это, не бойся, что сочту тебя дурной женщиной! Я должен знать, должен, просто чтобы перестать об этом думать! Пойми, я ведь не любил Матиаса… и Адмирала тоже. В детстве однажды мне приснился сон, как раз в канун Рождества. Мне снилось, будто Адмирал на самом деле — переодетый Матиас, вроде Деда Мороза с фальшивой белой бородой и подушкой на животе. В том сне выяснялось, что Адмирала вообще не существовало, а роль эту играл Матиас, чтобы заставить меня поверить, будто у меня есть дед. Вот почему я никогда не видел их вместе.
Клер поднесла ладонь ко рту, и мальчик почувствовал, как она напряглась, сдерживая стон, глаза ее увлажнились.
— Ладно, — уж совсем мирно согласилась она. — Я скажу все, что ты вправе знать, даже если это тебе и не по возрасту. Сегодня же. Но потом мы забудем этот разговор раз и навсегда. Слышишь? И никогда больше ты не станешь меня ни о чем расспрашивать, никогда! Все уже в прошлом и не имеет ни малейшего значения. Попробуем забыть, если уж нам удалось пережить войну. Через несколько месяцев от немцев и следа не останется, жизнь войдет в новое русло. И помни: никогда не повторю я того, что скажу сейчас. Ни один человек до тебя не знал правды, ибо раньше не мне приходилось защищаться или оправдываться! Но тебе я выложу все, тебе единственному, и ты никому не выдашь нашей тайны, которую мы похороним вместе.
Клер быстро шагала, не задумываясь, куда идет. Поднялся сильный ветер, который то и дело смахивал с ее щек слезинки.
— Слушай же, — произнесла она с какой-то мрачной решимостью, от которой у Жюльена мучительно сжалось сердце. — Внимательно слушай! Матиас и Шарль Леурланы были безумны, оба, но я поняла это не сразу. Наивная, бесхитростная, как могла я догадаться? Их сапоги из английской кожи, трости — все производило впечатление. Настоящие мужчины — прекрасные наездники, хозяева, сеньоры. Когда они говорили со мной, сидя на лошадях, я казалась себе совсем маленькой, незначительной. Редко можно было застать их в поле пешими, вот и создавалось впечатление, что они видят дальше и лучше, чем мы — простые смертные. Зоркие стражи, наблюдатели. Когда они наклонялись, чтобы отдать распоряжение, взгляд их падал сверху как камень. До того как Шарль Леурлан явился за мной в библиотеку, меня будто и не существовало, ведь раньше я имела дело с одними женщинами: сначала с воспитательницами-монахинями, а после с хозяйкой книжной лавки, при которой была библиотека, куда я попала сразу после приюта. Я догадывалась, что все они меня не любили. В приюте мне приходилось делать все возможное, чтобы выглядеть некрасивой. Настоятельница коротко остригла мне волосы под предлогом, что у меня завелись вши, но это было ложью. Одежда мне доставалась самая изношенная, башмаки — самые тяжелые. Я страдала, но в конце концов убедила себя, что это в порядке вещей и я обязана искупать свою вину, которая состояла лишь в том, что мое лицо красиво, — ведь я причиняла боль другим девочкам, заставляя их сильнее ощущать свою непривлекательность. Знаешь, монахини особенно убедительно умеют внушать чувство вины! Ночами я молилась, чтобы какой-нибудь несчастный случай обезобразил меня или мою нежную кожу изуродовали прыщи. Особую изобретательность проявляла сестра Антуанетта, рассказывая мне о чудовищных эпидемиях оспы в XVI веке, когда в одночасье прелестные личики самых знаменитых кокеток покрылись сначала фурункулами, а потом отвратительными шрамами. Изо всех сил старалась я быть незаметной: сутулилась, скрывая грудь, а если оказывалась на людях, придавала лицу идиотское выражение. В десять лет мне пришло в голову положить между лопатками скомканный кусок ткани, чтобы создалось впечатление, будто у меня растет горб. Я готова была на все, лишь бы меня признали за свою, лишь бы жить спокойно, как другие девочки. Проведав о «горбе», настоятельница заявила, что я, мол, повредилась рассудком и теперь стану тяжким грузом для приюта…