Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)
Шрифт:
Пургас непонимающе смотрел на чернеца. Когда же смысл услышанного дошел до ключника, он обиженно и растерянно всхлипнул. Ну как дитя малое.
– Не печалься, Пургас! Не тужи, мил-человек, – утешал чернец Пургаса, положив ему руку на плечо. – Время все излечит. Через месяц-другой ты о Янке и думать забудешь… Что же ты в плач ударился? Вытри слезы, ключник! Увы, мне, увы, старому! Что же мне делать с вами, неразумными? Что же вы из-за беспутной девки так сбесились? Ведь вам радоваться нужно, что живота вас не лишили, а они кручинятся! – Чернец, подняв голову, озабоченно спросил: – Как он?
– Все
Чернец сокрушенно покачал головой и, глядя на пол, задумчиво произнес:
– То знак недобрый Господь подал. Васильку крепко о себе помыслить надобно… да и нам тож.
Василько, услышав доносившиеся с притихшего двора звуки и решив, что воротился чернец, поднялся с конника. Он так и провалялся всю ночь в верхнице, временами впадая в чуткое настороженное забытье, но более удрученный мучительными думами о своей горькой доле, о тягостном одиночестве, вспоминая рабу и кляня себя за то, что не отпустил полон тотчас после братчины.
«С чем пришел чернец? – мучился он и тут же взмолился: – Только бы Янка невредима была! Пусть надругаются над ней псы Воробья, лишь бы в животе была моя краса!» Но тут же спохватился: как бы тогда не поостыли его чувства. Ведь Янка в который раз окажется замаранной, и люди будут о том знать да насмехаться над ней и над ним. Он ощутил обиду и за себя, и за Янку.
– Ну! – только и смог нетерпеливо вымолвить он, когда чернец вошел в горницу.
– Жива, здравствует и тебе велела кланяться, – устало и буднично произнес чернец. Он правил речь, стоя у двери.
– Где она? – нетерпеливо выкрикнул Василько. Как ему хотелось, чтобы чернец, сделав удивленное лицо, поведал: «Да где же ей еще быть, как не в поварне». Он бы тогда влетел в поварню и увидел ее, истомленную и печальную, съежившуюся, как израненная лебедушка…
– На дворе твоего местника, Воробья! – выпалил чернец.
– Зачем? Отчего? – только и смог произнести побелевший Василько. Чернец прислонился к стене и сказал:
– Принес я тебе, господин, недобрую весть. Видел я Янку. Наказала она передать тебе… чтобы ты простил ее и не поминал лихом. Еще поведала она, что ей Мирослав люб!
– Врешь! – дико закричал Василько.
– Измаялся я, – пятясь к выходу, произнес чернец, – притужно мне, старею. – Он шмыгнул в дверь и чуть ли не побежал по клети, негромко повторяя: – Господи, спаси и помилуй раба своего Василька! Господи, изгони бесов из его души!..
А вслед ему неслись отчаянные вопли Василька:
– Врешь, пес! Врешь!..
Глава 37
Потекли серые, бездушные дни. Хотя Василька окружали люди и он говорил с ними многажды и даже иной раз смеялся, но никогда молодец не ощущал такую душевную пустоту, не чувствовал так остро свою никчемность. Чтобы хоть как-то заглушить тоску, Василько стал много пить.
Пить сам-перст он не мог. Одиночество томило и пугало
Пировали обыкновенно с рассвета и до обеденной поры, потом спали, затем снова садились за стол и сидели до глубокой ночи.
Это время почти беспробудного пьянства слилось для Василька в один нескончаемый день. Одни и те же лица… Пургас то, не таясь, вслух горевал о Янке, то, напившись, бессвязно бормотал либо пел заунывные родные песни. Павша был молчалив и застенчив. Ошалевший от дармового пития и от осознания, что стал своим на господском подворье, Карп потчевал Василька пространными и грубыми байками; иногда и он подчинялся царившему в горнице унынию, тогда его лицо искажалось злобой, и он принимался поносить своих недругов и похваляться, как с этими недругами посчитается.
Пиршества обычно заканчивались, когда Василько ложился почивать. Спал, не раздеваясь, на засаленной и смятой постели. Затем были беспокойный сон, миг пробуждения, липкий приторный мед, Карп, весело вспоминавший, как лет пять назад он умыкнул лошадь, тоскующий Пургас, глупая улыбка Павши и покрытый камчатной скатертью стол, на котором в беспорядке стояли порожние мисы, чаши, кувшины, разбросаны остатки трапезы: кости с почерневшими мясными наростами, огрызки моченых яблок, надкусанные соленые огурцы – желтели вытянутыми кругами подтеки меда, на которые то и дело садилась неведомо как объявившаяся зимой назойливая муха. Снова валился под лавку обессиленный Пургас, Павша смотрел на Василька мутными восторженными очами, а Карп глаголал, что ни кун, ни мехов у него нетути и что он все едино проткнет толстое пузо старосты Дрона.
Иногда до Василька доходило понимание невозможности и пагубности такого бытия. Это бывало тогда, когда голова шла кругом от хмельных чаш и, страдая от немощи, он замечал, что который день не видел белого света, что порты и постель замараны, что в друзьях-сотоварищах собственные холопы. Он клялся изменить хмельной уклад, пойти в мыльню, отомстить Воробью и Янке, а затем поспешить к Коломне и испить до дна ратную чашу. Но ту чашу пригубить никак не удавалось, зато медовых чаш было выпито изрядно. Приходил разгоряченный Карп, взахлеб хвалился, что опять выпросил у попа меда. Василько сдавался: вставал, растирал руками онемевшее лицо и садился за стол…
Такое же состояние было у Василько и в этот день. Вновь после пробуждения он решил раз и навсегда покончить с пьянством – тут дверь горницы отворилась, и в дверном проеме показался чернец. Уже одно его появление удивило Василька: он думал, что чернец крепко пообиделся и более на подворье не заявится.
– Василько! – едва переступив порог, сказал он и, подбежав к сидевшему на коннике Васильку, взволнованно поведал: – Вот и пришла жданная беда: татары посекли наши полки под Коломной! Вчера гонец из Москвы прибежал, до тебя не достучался, злую весть отцу Варфоломею поведал и вместе с ней княжий наказ.