Зловещее проклятие

Гладкий Виталий Дмитриевич

– Будь сделано…

Алифанова произвела на майора приятное впечатление.

Она была невысокого роста, полненькая, розовощекая, с лицом в россыпи мелких веснушек, чуть курносая и застенчивая.

От нее исходила простодушная доброта, без малейшего жеманства и желания блеснуть – скромная прическа, не менее скромная одежда. Немного испуганные зеленые глаза смотрели прямо, без хитринки, не таясь.

– …Да, я уже знаю. Мне Ада говорила.

– Что именно она вам сказала?

– Думала, что это розыгрыш,

что кто-то из нас пошутил. Мы ведь вместе оканчивали театральное училище, занимались в одной группе. Ну и, сами понимаете, иногда позволяли себе… нечто подобное.

– Вы учились вместе? Но, мне кажется, Ольховская старше вас.

– До училища Ада закончила университет. Так захотели ее родители. Но потом все же сумела их убедить, что ее призвание – театр. И это действительно так: у нее талант необычайный.

– Ирина Викторовна, а что вы думаете по поводу этой неприятной истории?

– Я поначалу просто не могла поверить. Ада показывала мне и Валентине ларец и этот перстень… Честно признаться, мы были восхищены. Валя даже расстроилась: она всегда считала Аду везучей. А тут такое подтверждение – и впрямь можно позавидовать.

– Почему расстроилась?

– У них еще с первого курса соперничество. Валя ведь тоже незаурядная актриса.

– В чем проявлялось это соперничество?

– А, смешно вспомнить… Глупости всякие…

– И все-таки?

– Например, если у Ады появлялась новая красивая шляпка, то можно было не сомневаться, что на следующий день у Вали будет такая же или лучше. Если за Адой кто-либо начинал ухаживать, то мы уже заранее знали, что Валентина постарается перебежать ей дорожку.

– И они после всего этого остались подругами?

– Вы не знаете женщин, товарищ майор. Самые лучшие подруги – самые большие завистницы. Особенно такие красивые, как Ада и Валя. Ну и, кроме всего прочего, у Ады характер мягкий, покладистый, не то, что у Валентины. Потому ее выходки Ада воспринимала спокойно, не обижаясь. Единственное, в чем Ариадна была неуступчивой, так это когда дело касалось распределения ролей в спектаклях. Тогда они и впрямь ссорились, долго не разговаривали друг с дружкой, но потом опять мирились и жили душа в душу…

Дубравин видел, что Алифанова волнуется. Да и не мудрено: вызов в милицию редко кого оставляет спокойным и равнодушным.

Но волнение актрисы было несколько иного рода. При всей своей откровенности она панически боялась даже невзначай, намеком, возвести напраслину на тех людей, о которых ее спрашивал майор.

Он задавал вопросы, тихо шуршала лента диктофона, записывая мелодичный голосок Алифановой, но Дубравин никак не мог отделаться от мысли, что из-за своей чрезмерной щепетильности актриса все же кое-что не договаривает.

Что и в какой мере это важно для следствия, судить было трудно…

С Новосад

разговор у майора не получился так, как ему этого хотелось бы. Она была резка и с первых минут дала понять, чтобы он не рассчитывал на полную откровенность.

Видно было также, что Новосад относится к милиции с предубеждением и даже иронией. Это поначалу немного злило старшего оперуполномоченного, но он старался не подавать вида.

Памятуя слова Алифановой о соперничестве Новосад с Ольховской, Дубравин поневоле сравнивал их.

Примерно одного роста (чуть выше среднего), прекрасно сложенные, разве что Ольховская немного полнее и с более мягкими, женственными движениями, они отличались разительно.

У Ольховской был правильный овал лица с мраморной белизны кожей, а у Новосад лицо удлиненное, смугло-цыганистое.

Волосы у первой длинные, светло-русые, с золотым отливом, тогда как на голове второй кудрявились волосы цвета воронова крыла.

У Ольховской глаза зеленели-голубели прозрачным аквамарином, а у Новосад черные точки зрачков, казалось, смыкались с белыми до синевы глазными яблоками и были бездонны, загадочны и быстры.

Дубравин про себя охарактеризовали их так: у Ольховской – “добрая красота”, а у Новосад – “злая”, хотя понимал, что его классификация весьма условна и к делу отношения не имеет.

И все же Новосад ему понравилась.

Чем? – трудно было сказать. Может резкой непримиримостью или остротой суждений, которые она и не пыталась облечь в стереотипные, приемлемые формы, а возможно, и внутренней собранностью, чего явно не хватало Ольховской.

В конце дня, захватив заключение эксперта ЭКО, он пошел на доклад к начальнику ОУР.

Подполковник выглядел уставшим, был не в духе, дело

по трем кражам его почему-то мало интересовало, а вот по поводу заявления Ольховской он проявил удивительную дотошность.

– …В заключении экспертов утешительного мало, – докладывал Дубравин. – На ларце – следы пальцев рук Ольховской, ее бабушки, ювелира Крутских и обеих актрис, Алифановой и Новосад. На шкатулке – Ольховской и ее бабушки, Софьи Леопольдовны Шустицкой. На фонарике – Ольховской и еще чьи-то, но они смазаны и для идентификации не пригодны. Замок двери без повреждений.

– Выводы?

– Или кто-то из подруг, или бывший муж, или мы имеем дело с очень предусмотрительным и сведущим в этом занятии человеком.

– Расплывчато. Конкретней можно?

– Предполагаю, что и в данном случае поработал тот самый неуловимый вор, уже обчистивший три квартиры.

– Неуловимый по вашей вине, между прочим, – резче обычного сказал Драч, хмуря брови.

– Да, – не стал возражать Дубравин.

И подумал: “Тебя бы сейчас на мое место сейчас… Можно подумать, что чем выше кресло, тем больше ума”.